– Мы что же, совершенно разные? – спросил спокойно я, покрутив пальцем у виска.

– Да, – равнодушно ответил он, и с наигранным чувством вины опустил глаза и голову вниз.

– Что же это может значить?! – вскрикнул я уже более озабоченным тоном.

– Ничего, – снова спокойно и равнодушно отвечал он, – это ничего не значит, и не может ничего значить.

Но было заметно, что он это говорит, уже немного недоумевая, подозрительно всматриваясь в моё лицо.

– Хм… Ничего себе! И как же это Вам, с-э-э-эр, – протянул я, – хорошо Вам живется там… в зеркале?

– Да просто отлично! – с достоинством и без всякого смущения, совершенно ровным тоном, отвечал он.

– Даже отлично?! – мне, признаюсь, всё же было обидно.

– В том то и дело, что отлично, – продолжал он, – впрочем, это и неудивительно.

– Неудивительно?! Вам может быть и неудивительно, а мне очень даже удивительно!

– Вы этого не поймете – снова равнодушно произнес он.

– Я? Вот новость! Не понять свое отражение! – я начинал уже терять терпение от его дерзости и наглости.

– Счастье понимания, это всегда исключение, – высокопарно, нестерпимо мудрым тоном произнес он, подняв указующий палец кверху – и очень редко, правило. Как и в вашем случае, между прочим, – веско добавил он.

– Но Ваш ответ – просто хамский! – меня задело: как так, какое-то жалкое отражение меня самого, – мучающегося от одиночества, – и таким равнодушным тоном, с надменной высокопарностью, учит меня банальным, всем известным вещам!

– Ничуть. Но далеко не все могут понять это, и вы, к сожалению, в том числе – даже как будто грустно сказал он.

– Я – и не могу понять своего отражения! – это было уже унизительно. Да, я допускал мысль, и неоднократно, что могу не понимать самого себя, не понимаю, но… отражение! Это нестерпимо.

– На что вы намекаете? – спросил я, – что я глуп?

– Ни на что я не намекаю. Я говорю вполне искренне.

– Искренне… Он говорит искренне! Да есть ли Вы вообще! – воскликнул я, ткнув пальцем в зеркало. Посмотрите лучше на себя!

– Вот именно. Надо поменьше думать о себе. И не тыкайте в меня так сильно – мне все-таки больно!

– Вам больно?!

– Да.

– Так знайте, – я могу сказать Вам, в чем Ваша проблема. Ваша проблема в том, что Вам просто надо не пытаться никому навязывать свое мнение! А Вы доказываете еще при этом и свою правоту.

– Необоснованные выводы?

– Необоснованные? Не смешите меня, пожалуйста. Вас послушать, – так Вы один всё знаете. А знаете ли Вы, – не хочу Вас расстраивать, – что Вы вообще не существуете?

– О, да! Вы бы со мной не разговаривали тогда. И, кстати, да, – я знаю почти все. В том числе также и то, что вы очень глупы. Очень! На редкость глупы! Непростительно глупы. Поэтому и не можете простить себе своей глупости.

– Да что на Вас силы тратить! Стоит только мне отойти от зеркала – как Вы исчезнете.

– Это вы исчезнете.

– Но ведь Вы – отражение мое.

– Ну и что. А вы зато – только тот, кого я отражаю.

– Только? Вы же вовсе – бесплотны.

– Но ведь вы меня видите.

– Я вижу себя.

– Тогда зачем вам вообще стоять тут? Тогда зачем для разговора с самим собой вы подходите на меня поглазеть? Да еще с открытым ртом, с таким глупым видом?

– Просто я разговорился с самим собой, – и совсем уже, значит, запутался… – сказал я сам себе…

Но голос из зеркала продолжал, не унимался:

– Это даже оскорбительно. Считать, что вы говорите не со мной, а с самим с собой, стоя при этом, и глазея во всю мне в глаза… Пялясь на меня, как черт, пойманный на  удочку.

– Какие оскорбительные фразы! Я смотрю на себя. Вы, в свою очередь, по непонятной мне причине, считаете, – что Вы существуете, – ответил я уже утомленным голосом.

– Ну, это уже вообще, извините, наглость. «Вы считаете, что Вы существуете» – как будто это непозволительная роскошь!

– Но, приятель, – сказал я примирительно, – я ведь вовсе не собираюсь Вас переубеждать! Вы отнимаете у меня слишком много времени, – а я спешу. Неужели, Вы думаете, я буду спорить еще со своим отражением? Слишком много для Вас чести! До свидания.

– О Господь! Да идите своим путём. Не я начал этот разговор. До свидания.

Она сидела напротив, а её глаза – пристально смотрели на меня, и медленно вытягивали из меня душу, – подобно тому, как чёрная дыра превращает в полосу жидкости и втягивает в себя – как будто нет ни основы, ни твёрдости больше в мире этом – дотоле твёрдый шар звезды. И был я бессилен против её глаз. Да и говоря откровенно – не столько душу вытягивала она, сколько остатки души моей – то немногое, что осталось от неё, – ибо поистине, от души моей осталось совсем немного: давно я не любил никого, и давно я не испытывал никаких чувств, и сама надежда стала казаться мне тягостной и удручающей. Поэтому я и ничего не ждал, ни на что не надеялся, предавался скуке и жил бездумно.

Но она пришла.

Встретил я её случайно. Накануне она мне приснилась, а в тот день встречи, – она уже сидела напротив меня в автобусе и вперилась в меня своими неистовыми, снедающими, чёрными глазами. Признаюсь, мне стало жутко, – страшнее же всего было то, что я отчетливо помнил лицо девушки из сна – и вот, она сидела напротив меня, и лицо её находилось прямо напротив моего лица. Мороз пробежал по моей коже, когда я поднял взгляд и, увидев её, внезапно вспомнил свой сон. И что я должен был делать?..

Она была одета в тот же чёрный плащ, и, покачиваясь на мочках её ушей, висели всё те же, что и во сне, серьги, с красивыми тёмно-зелеными камнями. Но всего страшнее мне стало, когда она открыла свой портфель, и вытянув оттуда какую-то рукопись, – с таинственной ухмылкой протянула её мне. Я знал, что было в этой рукописи, и как заканчивалась она, – вернее же, как она обрывалась. Ибо сегодня ранним утром, почти на рассвете, проснулся я в холодном поту от ужаса и страха всего привидевшегося мне во сне: и этой девушки, и её таинственной рукописи, и жутких слов, какими она заканчивалась: «И настигнет тебя Любовь». Что могли бы значить слова эти – насколько смешные, настолько и наивные, полные какой-то мечтательной, романтической, почти юношеской надежды? Но что обыденно в реальности, может оказаться кошмаром во сне. И так и случилось со мной. Ибо, прочитав слова эти – тревога охватила меня и какое-то грозное предчувствие неотвратимости. В тот миг, как она протянула мне с таинственной усмешкой рукопись – дикая мысль посетила мой разум: это сон, это сон, не может этого быть в действительности – хотелось кричать мне! Но, только дрожащими руками, в безумном напряжении, я взял рукопись, и не мог отвести взгляда от её чёрных и затягивающих как бездна, глаз. Она улыбнулась – и ослепила меня красотой и совершенством своей улыбки. Кто она была? Что всё это могло значить? Похоже, она или знала мой сон наперёд, или просто догадывалась, что я не осмелюсь раскрыть эту рукопись – парализован всей этой ужасающей мистикой, с трясущимися руками, я словно забыл, что я мужчина – я сидел, и пот капал с моего лба, и падал мне на колени, и я смотрел на неё, беззащитный, как младенец. И глаза мои просили пощады. И тогда она сказала:

– Не бойтесь, прошу вас! Смелее откройте последнюю страницу.

О, что это был за голос, что это был за тон – ни горные ручьи, ни пение райских птиц, ни самая прекрасная и изысканная музыка не смогли бы сравниться с этим голосом, – который зачаровывал подобно Орфею, отнимал память, сознание, и лишал тебя самого себя, – потерянный, ты только внимал ему, и все надежды твои останавливались на нём, на его завораживающем звучании. И, в ужасе, смятении, я смотрел на неё, в её глаза, – позабыв и где я, и кто я, и куда я направляюсь, – и всё глубже, глубже, смотря в её глаза, познавал её сущность – и не обретал дна. Блаженное чувство полета и лёгкого парения неожиданно пришло на смену ужасу, смятению и страху. И тогда она дотронулась до моей руки. Сама нежность не могла бы быть нежнее. И, сев со мной рядом, приблизила она ко мне лицо – и запахом далёких миров, блаженным благоуханием Рая, неизведанных цветов, страны грёз и неземной радости повеяло на меня. И обессилел я. Руки мои мне не повиновались. Но внимая звуку её голоса – они сами стали открывать рукопись, перелистывать страницы. И вот они дошли до конца. Но последний оплот опасения – слабый, подобно соломинке, всё еще сдерживал меня, и глаза мои не дерзнули опуститься на буквы, посмотреть вниз. И тогда она приблизила свои уста к моим, – и лёгкий, невесомый поцелуй забвения похитил мою душу. Тогда опустил я глаза, и слова – доселе страшные и полные несознаваемого ужаса – предстали перед ними: «И настигнет тебя Любовь».