– Нет, ты должна помогать мне! Война это не женское дело! Эта шутка слишком далеко зашла, я категорически требую, чтобы все это прекратилось немедленно! – с истерическими нотками в голосе воскликнула княгиня Воронцова и потребовала от горничной Маруси снова накапать ей капель, а еще дать нюхательные соли и вызвать доктора для кровопускания. О том, что ее дочь – дипломированный врач, да еще крайне негативно относящийся к подобным методам, она по причине стресса забыла. А может быть, назло ей хотела доказать, что своими действиями Ева загоняет мать в гроб и ставит под удар репутацию семьи.

– Я не могу отправить на войну с этими оголтелыми головорезами всех своих сыновей! А ты требуешь, чтобы я еще отпустила и дочь! – княгиня интересовалась политикой весьма поверхностно и полагала, что Османскую империю населяют едва ли не мартышки, коих демонстрировали в зоопарке прошлым летом.

– Помогать тебе в чем? – вздохнула Ева, пытаясь понять, как же ей разговаривать с матерью. – Понимаешь, это мой долг. Помогать Родине, защищать ее хоть так, как я могу это делать, это мой врачебный долг. Я давала клятву Гиппократа, мама. – Она целовала ее руки и гладила холодные пальцы. – Там я принесу пользу, а здесь буду сидеть и понимать, что училась я зря.

Слушать мать отказывалась, она ругалась, рыдала и причитала, и лишалась чувств.

– Если все матери оставят своих сыновей дома, то что будет с нашим отечеством? – спросила Ева, отчаявшись. – Если на поле боя не будет врача, чтобы помочь раненым, сколько из них не вернутся домой? Папа воевал с французами, у нас судьба такая, защищать вас. – говорила она, пытаясь хоть как-то воздействовать на нее.

Урезонить супругу удалось только князю Воронцову. Он смог спокойно и доходчиво объяснить ей, что сыновья, покидая сейчас матерей и жен, защищают их от вторжения захватчиков. И, что по воле судьбы невинная шутка, а после и их попустительство привело к тому, что по всем бумагам действительно существует Константин Евгеньевич Воронцов, врач, призванный на службу, и что, если он не явится, его сочтут дезертиром и арестуют. Если их многолетний обман вскроется, поднимется скандал, какого светский Петербург и Москва не забудут никогда. Девица притворялась мужчиной, посмела закончить академию, и водила всех за нос.

– Наша дочь либо погибнет на войне, либо будет уничтожена скандалом. Как и ее сестры. Наша семья не оправится, увы, здесь мы сделать ничего не можем, – подытожил князь. – Но может сложиться и так, что она вернется живой, и действительно принесет пользу.

Разговор был долгим, наполненным слезами княгини и обращениями князя к бренди, но наутро она все же вышла к детям и благословила их, повесив каждому на шею именной образок с изображением ангела хранителя. Князь не позволил ей одеться в траур, дабы не накликать беду, но наряд ее был не в пример скромнее обычных.

Что и говорить, из колеи были выбиты все. Только Иван, всегда собранный, строгий и по-военному мыслящий, был на своем месте. Миша был подавлен, но вида не подавал, в мундире смотрелся словно для него родился, и подбадривал сестер и мать. Женевьева в своем мундире выглядела, наоборот, странно. Ее кудри пришлось остричь еще короче, она смотрелась совсем юнцом, на бледном лице выделялись только прямые и темные брови, сейчас нахмуренные. Ее саквояж с инструментами всем мозолил глаза, лишний раз напоминая, куда они едут. А отец в последний вечер перед отъездом позвал младшую дочь в библиотеку, налил обоим коньяка и попытался подготовить Женю к ужасам и грязи войны.

– Я не буду скандалить, как мать, моя дорогая, но ты должна знать, что сердце у меня за тебя болит. – Отец вздохнул, гладя в бокал, словно там были все ответы. – Я не знаю, как помочь в этой ситуации, и моя вина в случившемся. Ведь я потакал тебе и братьям.

Ева молчала, не зная, что и ответить на это. Все ее красноречие кончилось в бесконечных спорах с матерью, и сейчас, когда она все чаще думала о неизбежном, оно начинало ее пугать.

– Война – это страшно. – Прямо сказал князь. – Это не героические баллады, это, в первую очередь, смерть тысяч людей. И тебе предстоит самый трудный бой, это бой со смертью. За каждого солдата, которого ты будешь пытаться выцарапать из ее ненасытной пасти. И при этом тебе нужно помнить, что если тебя раскроют, если все узнают о твоем обмане, то я даже представить не могу, чем это обернется для тебя, и для семьи, – князь сделал глоток коньяка.

– Я знаю, папа, – Женя накрыла его руку своей. – Я обещаю, я сделаю все, чтобы вернуться живой. И приложу все усилия, чтобы ты гордился мной. – Она сползла на пол и встала на колени перед отцом, целуя его руки. – Видимо, судьба у меня такая, а ты уж береги маму и остальных. Все на тебе держится, – попросила она, стараясь удержать слезы. Не хватало еще распуститься здесь, показать, какая она трусиха внутри.

Отец только вздохнул и прижал к себе ее голову, гладя по завиткам и надеясь, что это не последний их вечер в библиотеке.

***

Но день прощания, как бы его все не отдаляли, неумолимо наступил. Радовало хотя бы то, что до Одессы они могли добраться все вместе, на поезде, а уже оттуда поступали в распоряжение командиров своих полков. Вот тут князь Воронцов, да и Иван, бывший уже на хорошем счету у командования, употребили все свое влияние, чтобы Воронцовы служили в одной части, пусть и в разных полках.

На вокзале княгиня, Анечка и Маруся, взрастившая всех детей князя, не таясь, утирали слезы. Попрощавшись, когда князь решительно заявил "долгие проводы – лишние слезы", они сели в поезд, а княгиня все крестила воздух, бормоча молитву и вздыхая. Женевьеве было тяжело видеть ее такой, но отворачиваться она не стала, а поезд все набирал ход, пока, наконец, перрон не скрылся из виду, и все выдохнули.

– Война, – пробормотала Ева, поглядывая на свой саквояж. – Саша писал, что его тоже призвали. В Петербургский полк.

– Может, свидимся еще там, – задумчиво предположил Мишель, прикуривая тонкую папиросу. Разговор не клеился, все были погружены в себя, и всех пугал не только сам факт близкой войны, но и то, что сейчас с ними на фронт ехала их младшая сестра, переодетая мужчиной. Миша смотрел на нее и пытался понять, как им удавалось так долго обманывать всех, ведь кто угодно поймет, что это девчонка. Худая, резковатая, но все же девчонка.

До Одессы им предстояло ехать трое суток, а там, поступив в распоряжение командующих своих полков, отправляться в дунайские княжества, либо Молдавию, либо Валахию, которые приказал занять Император.

– Возможно, Государь еще договорится с Османским султаном, – Михаил уговаривал то ли себя, то ли младшую сестру, которая стояла с потерянным видом, держась за стремя своего коня, чтобы скрыть дрожь в руках, прежде чем сесть и отправиться в долгий переход до точки назначения.

Но Миша ошибся. Императору не удалось договориться с турками, и, в итоге, они прибыли к местам своих расположений точно в срок начала обстрелов. Даже Иван, сопроводив их, должен был отправляться в ставку командования и был не на шутку обеспокоен.

– Никакой учебки, никаких лагерей. Боже, что творится, – вздохнул он, попрощался с братом и сестрой, и уехал. Ева и Миша остались одни, переданные на попечение их командующего – князя Милютина. Тот выделил поручика, который должен был проводить Женевьеву к их главному военно-полевому хирургу.

– Свидимся, Миша. Стрельба поутихнет и пойдем кутить, – тревожно улыбнулась Ева. – Под пули только не лезь, хорошо? – попросила она.

– И ты будь осторожен, Костя, – Мишель обнял сестру, опасаясь, что их обман раскроется, сильно тревожась за нее – не место здесь было юной, еще не распробовавшей жизнь Женевьеве. Ее невинные глаза казались ещё больше, а щеки, покрытые легким персиковым пушком, чуть ли не по-детски пухлыми. – Храни тебя Господь, – прошептал он, прежде чем отпустить сестру.

Ева поцеловал брата в щеку и пошла за поручиком, оглянувшись на брата, крепко сжимая ручку саквояжа. Внутри нее нарастала дрожь, беспокойство и тревога. Она понимала, что с того момента, как она окажется в шатре лазарета, на ее плечи ляжет огромная ответственность за всех раненых, попавших сюда.