Не с пустыми руками направился он на манифестацию: сочинил четверостишие, начертал его на ватмане и приладил самодельный плакат к выменянной у дворника за водочный талон деревянной лопате для очистки снега.

Метро работало только на выход. Каждый из эскалаторов был набит радостно возбуждённой публикой. Ланской впервые увидел столько единомышленников в одном месте. Все улыбались друг другу, даже если взгляд останавливался на незнакомом лице. Но одна девушка улыбнулась ему как-то по-особому. Он отметил это, постарался ответить максимально искренно и пошёл искать своих – группу бывших сослуживцев по институту. Собственно говоря, бывшим стал он сам, а они продолжали измерять земную толщу, посылая упругие волны то ли в ад, то ли в Америку.

Путь манифестантов оказался не коротким и витиеватым. Полумиллионная людская масса могла уже не считаться ни с каким порядком, но никому и в голову не приходило его нарушать, бравируя рекордной для московских улиц численностью. По широким магистралям шли все вместе, соблюдая первоначальное построение по колоннам: партийным, корпоративным, территориальным. Растянулись на добрый километр. Но к Новому Арбату пришлось выходит ручейками, по разным переулкам. Конечно, каждому хотелось пройти по Борисоглебскому и выразить собственное соболезнование литовскому представительству, однако тогда бы последние рисковали не успеть не только к началу митинга, но и к его концу.

Ланскому удалось попасть в заветный поток. Его поразили наглухо зашторенные окна дипломатического учреждения и отсутствие какой бы то ни было реакции балтийских соседей на тёплые проявления дружественных чувств к их не вполне ещё самостоятельному государству. Писательская интуиция предсказывала недобрые отношения в будущем.

Зато пациентки родильного дома имени Грауэрмана облепили все подоконники. Им не разрешалось открывать даже форточки, поэтому приветствовать молодых мам пришлось громким и дружным скандированием. В головной части многотысячного серпантина мгновенно сочинили экспромт, и всем остальным не оставалось ничего иного как подхватить его. «Не ро-жай-те ком-му-нис-тов!» – голосил Алик вместе со всеми в сторону здания, откуда три с половиной десятка лет назад и его выносили в такой же взбудораженный свежими политическими событиями мир.

Наконец добрались до Манежной площади. Заняли её всю: от гостиницы «Москва», где установили трибуну, до входа в Центральный выставочный зал. Теперь даже трудно себе представить, какой огромной и красивой, спланированной с истинно европейским размахом была эта главная площадь недолгой российской демократии, пока дорвавшийся до власти «эстет» с профилем и повадками основоположника фашизма не надругался над ней и не превратил её в жалкое посмешище в отместку за приверженность чуждым ему идеалам.

Здесь Александр во второй раз столкнулся с той девушкой, которая по-особому улыбнулась ему в самом начале пути.

Митинг подходил к концу, выступали уже незапланированные ораторы. Их мало кто слушал: народ расходился, не соблюдая больше никаких колонн. Лопата Ланскому изрядно поднадоела, да и таскать её несколько часов на вытянутой руке оказалось не таким уж лёгким занятием. Но куда девать? Выбросить – грех. Снять ватман, скатать, а дворницкое орудие воткнуть в сугроб в Александровском садике? Но как сделать это незаметно?

Пока он обдумывал, по обыкновению, не спеша, возникшую трудность, перед ним опять возникло то же девичье лицо и снова одарило улыбкой. Если бы только улыбкой! Как из ночного костра вылетает огонёк и, пролетев через темноту, тает у вас на груди, так и от этого взгляда на Александра перекинулась маленькая искорка. Но не погасла. Её горение он отчётливо ощутил с первой минуты. Плакат вмиг показался пушинкой, а ноги сами понеслись вслед за незнакомкой.

Ланскому удалось скрыть свои истинные намерения, поскольку объект его внимания присоединился к небольшой, но достаточно организованной группе, увлекаемой одним из ораторов в сторону Старой площади. Наиболее убеждённые противники правящей партии решили призвать её к самоубийству, для чего двинулись в сторону одного из древних московских холмов, где располагалась партийная канцелярия. Путь по столичным меркам небольшой: два-три промежутка между троллейбусными остановками, втрое короче расстояния от сборного пункта у метро. Но большинство собравшихся он испугал. Да и с городскими властями не согласован. Одни побоялись провокаций, другие – угодить в каталажку, откуда, конечно, выпустят, но сначала побьют и облегчат карманы. Полумиллионная толпа съёжилась до полутысячной.

Уже при повороте от «Метрополя» на Охотный ряд Александр с ужасом заметил, что с плакатом остался он один. Остальные либо отбросили свою ношу, либо явились на манифестацию вовсе с пустыми руками. Его дружно начали подталкивать вперёд как знаменосца, хотя запрещённый триколор также сопровождал процессию, но в самой её середине, словно спрятанный от враждебных посягательств. Ланского такая диспозиция не устраивала: она не позволяла следить за перемещениями каракулевого полушубка, ради чего он и ввязался в эту авантюру. Но дружелюбие окружающих лишало его воли к сопротивлению. Насилие с открытой душой и улыбкой на лице – тоже насилие. Однако понимаешь это не сразу. По врождённой привычке Алик противился только грубости и глупости.

Логика в действиях демонстрантов была. Так они – простой сброд бунтарей, шествующих по проезжей части крупной городской магистрали, почему-то перекрытой со всех сторон. С транспарантом впереди – совсем другое дело. Почему-то вспомнился стих из Главной книги: «В начале было Слово». Да, без слова мы – обычные белковые организмы. Если говорить по-научному. А так – просто твари.

Во главе колонны его всё-таки не поставили. Там шагали люди со значками-флажками, приколотыми прямо на пальто. Народные депутаты. Личности неприкосновенные. На них наброситься, как в Вильнюсе, не решатся. Во всяком случае, сами они рассуждали именно так и продвигались с нарочитым спокойствием граждан Кале. А чуть сзади, поверх их голов плыл плакат:

Возле Лубянской площади стало ясно, что экспромт с незапланированным марш-броском удался. Благостное равнодушие блюстителей порядка сменилось тревогой и волнением. Они ничего не говорили, но суетливо сновали вокруг, словно не верили своим глазам. На стороне «Детского мира» уже восстановилось движение транспорта, правда, проехало лишь несколько одиноких машин, половина из которых – из КГБ в мэрию.

Едва митингующие миновали последний поворот, со стороны Ильинки наперерез им выскочили солдаты и выстроились в каре аж до Варварки, перекрывая подходы к мрачному зданию Центрального комитета. Ланскому вдруг померещилась тень одного известного писателя. Будучи лишь исключённым из ВКП (б) во времена, когда самым мягким наказанием считалась многолетняя каторга, он в начале войны после долгих стараний добился реабилитации. Счастливый, отправился за партийным билетом. Получил его назад, но при выходе из подъезда угодил под бомбёжку. Всего один раз и попали немцы в здание ЦК, всего один человек при этом погиб, но им оказался именно нетерпеливый и простодушный писатель, чьи пьесы уже пережили автора на полвека и до сих пор идут в театрах.

«Неужели и мне, – мелькнуло в голове, – так же обойдётся этот визит». На мгновенье чёрный полушубок выпал не только из поля зрения, но и из памяти.

Но лишь на мгновенье. Потому что сразу попался на глаза. Холодный пот прошиб Александра – именно так и представлял он себе приход смерти: явится красавица, заворожит, уведёт куда-нибудь, скинет свои одежды, и окажется под ними чёрный скелет, а в руках – коса.

Но солдаты вели себя спокойно. Сделать шагу к серому строению не давали, но и сами никаких действий не предпринимали. Стояли как скала.