Тридцать восемь лет прожила Вера Николаевна как за каменной стеной. Её абсолютная неготовность к вдовству выразилась в особо тщательном уходе за собой во время двухлетнего траура и в последующем принятии правил поведения великовозрастных невест, предполагавшем полное забвение детей и внуков ради будущего супруга.

Кандидат в очередные мужья проклюнулся не сразу. Им стал франтоватый господин на пять моложе её самой, занимавшийся бизнесом на базе руководимого им некогда государственного предприятия. Конечно, такой кавалер, тоже овдовевший, мог соблазнить и юную красотку. Этим он тоже занимался, но, как оправдывался в случае разоблачения, факультативно. Сексуально полноценного мужчину, безусловно, не могли прельстить внешние достоинства шестидесятилетней дамы, но в её колоде всегда имелся козырной туз – сын, занимавший столь высокий пост, что судьбоносной аудиенции с ним рядовой предприниматель мог добиться только в силу родственных связей. Ради избавления от одиночества Вера Николаевна прощала новому избраннику и карьеризм, и адюльтер, и массу других недостатков, моля Бога не прибирать его раньше неё, дабы в третий раз не оказаться перед проблемой выбора.

С помощью пасынка пронырливый Станислав Игнатьевич быстро пошёл в гору, но, из чувства благодарности, не огорчал супругу, не любившую оставаться в пустом доме, долгими отлучками. Правда, снижение Вадимом высоты своего полёта позволило отчиму почувствовать себя самостоятельнее и наглее. И вот – отъезды в город на всю неделю. Вера Николаевна не стала выявлять объект его внимания, – не всё ли равно – однако решила примерно наказать сына как виновника своих бед, заточив его на даче вместе с собой.

Неожиданно тот согласился. Хотя долгие годы отчуждения от матери не могли не сказаться на их отношениях. Приехать-то приехал, но жить по её законам не желал. Вот и сейчас не вышел к вечернему кофе.

– Будешь подогревать сам, – вещает Вера Николаевна в пустоту и наливает себе чашку из кофейника. Ей ещё нужно убрать посуду до вечернего показа бразильского телесериала, пройтись до леса и обратно (компанию обычно составляет соседская невестка), немного повязать, дочитать очередную главу из Шеллер-Михайлова и постараться уснуть до наступления рассвета, иначе будет разбит весь следующий день.

Дожидаясь друга, Ланской снова устроился под тентом. Этот жест означал к тому же окончание огородной повинности.

– Боль… Спасибо, – услышал он от проходившей мимо жены.

«Боль… Больше так не буду».

– Куда теперь? – задал Александр довольно странный вопрос для первых минут знакомства. Он умел ловко перевести утвердительную интонацию в вопросительную, выдать своё желание за желание собеседника и вообще повернуть диалог в нужную сторону деликатным, но не предполагающим возражений образом.

Обычно новые знакомые в таких случаях проявляли неуверенность, даже растерянность. Ничего подобного на сей раз не случилось.

– Конечно, в храм. Сегодня же Богоявление. Или Крещение. Как вам угодно.

Ланской считал себя верующим человеком, но отношения его с церковью складывались весьма сложно. Официальное духовенство он не признавал, памятуя о политическом мародёрстве семнадцатого года и предательстве ещё живого главы русского православия, но старался хотя бы изредка причащаться, за неимением других, у этих пастырей.

Ведомый своей попутчицей, он поднялся на Ивановскую горку и вскоре очутился в крошечном приделе, где сразу приметил ящичек для пожертвований на благоустройство храма сего. Народа впереди было немного, очевидно, одни прихожане. Только что закончилась литургия, и они заботливо разливали освящённую воду в принесённые загодя банки и бидоны, обсуждая обычные мирские дела. Всё тут дышало домашним уютом и спокойствием. Появление незнакомцев не осталось незамеченным. Говорившие вдруг почему-то перешли на шёпот и стали сворачивать свои беседы. Незваная гостья мгновенно оценила обстановку и тут же попыталась разрядить её:

– Простите нас, мы только что с митинга.

– С какого митинга? – насторожённо полюбопытствовала крупная женщина в пёстром платке.

Казалось бы, вся Москва знала о манифестации, но у этих людей один из важнейших обрядов христианства занимал всё сознание без остатка, не оставляя места мирскому суемудрию. Первым это понял Ланской и поспешил встрять в диалог:

– Против безбожной власти.

Одна из прихожанок, помоложе и поприветливее, отреагировала мгновенно:

– Ой, молодцы какие! Только у вас посуды никакой нет. Куда же вам водички-то налить?

– Не беспокойтесь, – виновато ответил Александр, – мы как-нибудь обойдёмся.

– Нет, так не годится. Сегодня праздник. Большой праздник. Вы сами-то крещёные? – поинтересовался седобородый старик, видимо, приходский староста.

– Конечно! – в один голос заверили вошедшие.

– Значит, и ваш праздник тоже, – заключил староста. – Мы вас с пустыми руками не отпустим.

Приняв их, очевидно, за мужа и жену, гостеприимная община налила одну литровую банку на двоих:

– Это от всех напастей и болезней. И если дом освящать надумаете.

Ланскому пришлось подыграть добрым дарителям. Он с поклоном принял сосуд, как подобает главе семейства. Его мнимая половина тем временем произнесла:

– Спаси, Господи.

Уходя, Александр пошарил в кармане, извлёк оттуда первую попавшуюся купюру, оказавшуюся десятирублёвой, и опустил в прорезь ящичка. Его напарница хотела сделать то же, но он ей шепнул:

– Не надо. Они приняли нас за супругов. Пусть так и думают.

На улице, осеняя себя крестным знамением у порога церкви, Ланской явственно почувствовал, что в его жизни произошло что-то важное, обязывающее, будто неведомая сила накрепко притянула его к стоявшему рядом нежному и доверчивому созданию, имя которого он до сих пор не знал.

Не успел Крутилин ступить на порог своего дома, как перед ним вырос сын, находившийся в явно дурном настроении.

– Каким ветром принесло? – неприветливо поинтересовался Толик.

– Раньше ты был рад моим неурочным визитам, – ответил ему отец. Он сразу догадался, что дело тут не чисто. – Какая шлея под хвост попала?

Восемнадцатилетний Анатолий готовился к поступлению в университет. Годом раньше он недобрал балла для зачисления на государственный кошт, получив четвёрки за сочинение и математику. Несколько товарищей по несчастью, несмотря на такой исход экзаменов, стали студентами с помощью родительского кошелька, способного оплачивать их образование. Крутилины и мыслить не смели обучать ребёнка за деньги. Глава семейства, служивший верой и правдой в одном из муниципальных департаментов, зарабатывал сущие гроши, а его учительствующая супруга и того меньше. Толику, надеявшемуся на чудо, объяснили горькую правду: не на кого ему рассчитывать, кроме самого себя. Прокормить родители худо-бедно могут, прикрыть наготу самым дешёвым образом – тоже, но учить за свой счёт – абсолютно исключено. Нет у них тайных вкладов, левых доходов, богатых родственников и излишков недвижимости для сдачи внаём. За дачу в зимний период много не выручишь, а перебираться туда на круглый год и таскаться в переполненных электричках на работу ради двухсот пятидесяти долларов месячного дохода от московской квартиры они не согласны.

Юноша умом всё понимал и не требовал таких жертв. Но внутри что-то надломилось: впервые принял он удар судьбы, разящий без промаха по самому больному месту. Толик не видел себя вне студенчества, он стремился в эту среду с её буднями и праздниками всеми силами разума и души и, потерпев неудачу, причинявшую чуть ли не физическую боль, стал винить в случившемся не собственную нерадивость, не строгих экзаменаторов, не бедствующих отца с матерью, а некую абстрактную систему, выталкивающую ему подобных за борт жизни в клокочущий волнами тревог, кишащий акулами океан действительности. Он часто слышал воспоминания взрослых о других временах, когда учёба не стоила ни рубля, когда не пускали за границу, сажали за крамольные книги и писателей и читателей, но не разводили по шеренгам в зависимости от семейной мощны: одних – в свет учения, других – во тьму необразованности. Кроме того, грозила армия навевающими ужас «горячими» точками, дедовщиной, Чечнёй, психопатами-сослуживцами, разряжающими автоматы в рядом стоящих и ударяющимися затем в бега, мужеложествующими унтер-офицерами, недокормом и прочими кошмарами.