Меня донимали члены Военного совета вопросами о том, уходит ли Куропаткин и кто будет его преемником? Перед каждым заседанием повторялись эти вопросы. Особенно приставал Столетов: "Ну что, что, есть что-нибудь новенькое? Куропаткин уходит?" Он мне до того надоел, что я ему однажды сказал: "Есть новенькое! Только по секрету: вчера была среда, а сегодня - четверг!" После этого он меня оставил в покое. Гончаров как-то стал меня убеждать, что непременно меня должны назначить министром. Находя для себя неудобным говорить по этому вопросу, я ответил шуткой: сказал, что сам боюсь, что меня назначат министром и тогда мне никогда не получить места, о .котором я мечтаю! "Какого же места?" "Обер-прокурора Священного Синода! Ведь я, как лютеранин, мог бы быть беспристрастным судьей в вопросах о законности действий Синода!"
Куропаткин тоже не знал, что с ним будет. 29 октября он мне говорил, что устал и останется только, если его будут просить; через неделю мне то же подтвердила А. М. Куропаткина, сказавшая, что она настаивает на уходе мужа, особенно, если его еще будут третировать. В середине ноября Куропаткин мне сказал, что закончил составление записки для государя, в которой он его убеждает присоединить Северную Маньчжурию, но зато вернуть Китаю Южную и Квантун с условием уплаты наших издержек; очевидно, он еще надеялся этим путем избегнуть столкновения с Японией.
Говоря об утвержденном в конце года плане на новое пятилетие, Куропаткин 10 декабря сказал, что даже если его уволят к Новому году, он все же закрепил на пять лет деятельность Военного министерства и уйдет спокойно. Благодаря меня за сотрудничество, он говорил, что ему было легко работать со мною и Тевяшевым* и отчасти с Альтфатером, и просил меня отстаивать проведение плана. Я просил, в случае его ухода, уволить и меня, чтобы мне не приходилось применяться к новому режиму, но он настаивал, чтобы я оставался в должности.
Подобный разговор у меня был и с А. М. Куропаткиной. Я и ей тоже говорил, что мне будет трудно оставаться при новом министре, в провинцию идти я не хочу, а здесь другой должности не предвидится. Она указала на место Лобко и Сахарова. Я заявил, что для них не гожусь, так как не знаю дела ни здесь, ни там.
Таким образом, под конец года на верхах Военного министерства царила полная неуверенность; предчувствовались перемены, но в чем они выразятся, коснутся ли они только личностей или затронут и самую организацию Министерства еще было неизвестно. Разговорам и слухам на эту тему не было конца. Для лиц, которых предстоявшие перемены могли коснуться непосредственно, положение было особенно неприятно не только вследствие неизвестности их личной судьбы, но и потому, что все окружающие старались выведать что-либо от них и по каждому их слову или поступку старались узнать, как они сами оценивают положение.
Лето 1903 года мы впервые провели на своей даче в Царском Селе. Внутренняя ее отделка была закончена на скромных основаниях, меблировка тоже. Мы переехали на дачу уже 1 мая, и я при этом взял отпуск на шесть недель; действительно, там было еще много дел по устройству жилья, по разбивке огорода, по всяким доделкам в доме и в саду, по посадке летних цветов и проч. Первые две недели у дома еще возились рабочие, заканчивавшие его облицовку, а затем наступили тишина и наслаждение жить в собственном, благоустроенном доме, а не в более или менее убогой наемной даче. С начала постройки дачи, когда выяснилось, что для ее окончания придется входить в долги, наша жизнь стала возможно экономной и экипажа мы не держали. На лето мы взяли лошадей, но довольно неудачно. В газете прочли объявление, что на лето уступаются хорошие спокойные собственные лошади с экипажами и кучерами, я поехал по этому объявлению. Владельцем оказался отставной генерал Брискорн, бывший семеновец; он уступал на лето трех лошадей и два экипажа, при кучере и конюхе, с условием платить людям жалование, а лошадей кормить. Было это дешевле (хотя немногим), чем нанимать обычный экипаж, весь выезд был нарядный, и я согласился. На деле оказалось, что лошади были пугливы и плохой езды, так что удовольствия от них было мало.
За отъездом Куропаткина Сахарову все лето пришлось пробыть без отпуска и он тоже жил в Царском, в квартире, отведенной в здании, где во времена Пушкина помещался лицей. Это было для меня весьма удобно, так как мы часто ездили в город вместе и в вагоне успевали переговорить о делах; раза два я с докладами бывал у него в лицейском доме. Вообще, мы за это лето хотя и не сблизились, но лучше познакомились; хотя и были, по-видимому, конкурентами на должность военного министра, но это не портило наших отношений, так как Сахаров знал, что я ничего не делаю, чтобы перетянуть весы на свою сторону, и нахожусь в таком же ожидании, как и он сам.
Мой шестинедельный отпуск пробежал быстро во всяких хлопотах: была приобретена и расставлена садовая мебель, добыты и расставлены большие бочки для воды на поливку сада, поливались новые посадки, закончено устройство электрического освещения и звонков, забор обтянут колючей проволокой, сделана съемка сада с показанием имен посаженных растений. С 12 июня начались мои поездки в город; в этот день я ехал туда с Сахаровым, что избавило меня от необходимости явиться ему по случаю окончания отпуска. В город я ездил ежедневно, кроме праздников; по большей части ходил пешком, на Павловский вокзал, чтобы утром сделать получасовую прогулку, а, возвращаясь, выходил в Царском, где меня поджидал экипаж. Под вечер я усердно помогал дворнику в поливке сада и огорода. В сентябре я взял новый отпуск на три недели и в конце его вернулся в город, впервые прожив на даче целых шесть месяцев. Все лето у нас жила сестра жены Маша. На Рождество мы вновь уезжали на неделю в Царское Село.
Столяр Алексей, переехавший с нами в Царское, остался жить там и работать над всякой мебелью для дачи; я был очень рад иметь на даче кроме дворника еще одного верного человека.
В этом году закончились крупные расходы по постройке дачи и обзаведению на нее. Последнее обошлось около 4000 рублей, а общий расход составил 68 000 рублей вместо намечавшихся первоначально 25 000-40 000. Несмотря на постоянный избыток прихода над расходом (в 1903 году - почти в 9500 рублей), я был кругом в долгу: под залог дома (15 000), под залог полиса (4500), под залог бумаг (3000) и, наконец, я еще занял у брата 2000 рублей; так что всего было свыше 24 000 рублей долгу, который я, однако, надеялся покрыть в несколько лет, если останусь при получаемом содержании.
