Витек не обижался. Он вообще мало реагировал на внешние раздражители типа холода, голода и звука. Он отзывался только на цвет и форму. Даже телогрейки, в которых собирали картошку, пробудили в нем буйную фантазию. Эля однажды заглянула в его блокнот, который он марал при каждом удобном и неудобном случае, и звонко рассмеялась. Телогрейки были изукрашены цветами и подпоясаны платками. Вообще-то платки на головах носят, это Эля знала точно. Чудак, однако. А красиво, это когда платье как у принцессы. Телогрейка – она и есть телогрейка. Несуразность рисунка поставила крест на интересе к Витьку.

Зато Витек из всех раздражителей мира выделял только Элю, попав в полную эмоциональную зависимость от нее. Она могла ввергнуть его в депрессию простым наклоном головы. Витек был похож на цыпленка, который преданно идет за тем, что увидел первым, когда вылупился из яйца. Хорошо, если это курица, но может оказаться и теннисный мячик. Вылупившись из школьного яйца в студенческий мир, огромный и яркий, Витек уткнулся в Элю, в ее оригинальную вытачку. И оторваться не мог. Эля была для него больше чем первая любовь. Она стала для него частью его биологической цепочки, цыплячьим рефлексом. Эля тяготилась его вниманием. Ей нужен мужчина, стоящий перед ней на одном колене, а не мальчишка, рухнувший сразу на оба. Разница в одну ногу оказалась существенной. И даже предложение он сделал в той форме, что подразумевала отказ: «Ты не выйдешь за меня замуж? Никогда-никогда?» Ответа не требовалось. Он сам спрашивал, сам отвечал.

Но у Витька была квартира, прописка и терпение. Все вместе решило дело. Нет, Эля знала, что без любви замуж выходить нельзя. Очень убедительно писала об этом в школьном сочинении про бой мещанству. Но начались девяностые, когда прежние заповеди летели в тартарары. Столпы прежнего миропорядка собрались в Беловежской Пуще и сообразили на троих, что СССР – огромное красное пятно на карте – лучше заменить веселенькой мозаикой разноцветных государств. Эля подумала, что в новой ситуации особо актуальной становится песня «есть только миг, за него и держись». И схватилась за Витька. На фоне реальной угрозы возвращения в деревню он показался очень даже неплох. И где она найдет лучше? В ее бухгалтерии, куда она попала после института, работали только женщины. К тому же шальные эскизы Витька куда-то посылали, в ответ приходили какие-то дипломы. В воздухе витали фразы, что «этот парень далеко пойдет». Эля решила, что далеко пойдут они вместе. «Вместе весело шагать по просторам, по просторам», – напевала Эля по дороге в загс.

Если бы у теннисного мячика имелись глаза, то однажды он заметил бы, что цыплят сзади больше нет – выросли, исчерпали инстинкт, отрезали его от своей биологической цепочки. Но у теннисных мячиков нет глаз и нет чувств, им все равно. А у Эли глаза имелись. И ей не было все равно. Она видела, что Витек странным образом превратился в Виктора, которого с придыханием приглашают к телефону, зовут то в Париж, то в Суздаль. По мере того, как страна переходила на китайский ширпотреб, на Западе в моду входил «русский стиль». Виктор вдыхал этот стиль в Суздале, а выдыхал его в Париже. От правильного и размеренного дыхания он приобрел уверенность, деньги и славу. Словом, то, что нравится женщинам, которые в сущности везде одинаковые – что в Суздале, что в Париже. Эля это понимала.

А вот Виктор понимал ее с годами все хуже. Хотя, может, и понимал. Но вот принимал с трудом. Однажды Эля купила любимые с детства конфеты, устроилась поудобнее перед телевизором. Виктор все испортил:

– На «Дунькину радость» потянуло?

– Что значит потянуло? Ты говоришь так, будто я в носу ковыряюсь.

– Не начинай, пожалуйста.

– Я не начинаю. Но ты не хочешь понять, что это конфеты моего детства. Я не на трюфелях выросла.

– Да понял я это. Уже понял.

Не понравилось Эле, как он это сказал – колко и холодно. Шероховатостей в отношениях становилось все больше. И телефон все чаще молчал, когда трубку брала Эля.

Можно, конечно, сохранить видимость семьи, оставив себе роль музы. Дескать, она – родник его вдохновенья, а остальным готова поделиться. Но это не проходило ни в каком формате. Меньше всего Эля походила на музу. И чем дальше, тем меньше. Катастрофой было то, что Эля не умела носить наряды мужа. Труд, фантазия, талант Виктора жухли и корчились на линиях ее тела. Дело даже не в объеме, а именно в линиях, которые как-то спрямляли одежду, делали ее не то чтобы простой, но простоватой.

Виктор самолично одевал Элю в свои придумки, формировал складки, подвязывал пояс. Он колдовал долго и трепетно. На Элеонорин вкус получалось как-то небрежно, можно даже сказать, неаккуратно. Эля подходила к зеркалу и с тщательностью бухгалтера поправляла его работу. Одергивала, выпрямляла, заправляла, оглаживала ладонью по бедрам. Словно солдат по команде «Оправиться!». Одежда лишалась шарма, имея столько же сходства с творениями Виктора, как математика Лобачевского с бухгалтерским балансом.

Виктор плюнул. Но плюнул как-то в себя, внутрь, словно перегорел. Как в той сказке, жил да был: был дома, а жил вне его. Жить он предпочитал с манекенщицей Ингой, которую можно нарядить в мешок и восхититься. Для Виктора это равносильно душевной близости, потому что одежда для него являлась мерилом гармонии и красоты. Инга была высокой, с очень длинными и стройными ногами, за это Эля называла ее цаплей. Но Виктор из семьи не уходил, все-таки там жила память о молодости. Инга не могла повлиять на него ни через кухню, ни через спальню.

Дело решил случай. Однажды Виктор гулял с Ингой по лесу, и вдруг пошел дождь. Даже не дождь, а дождище, словно в небе выбило днище. Они промокли до последней нитки. Решили обсушиться в ближайшей деревне. Хозяйка приняла мокрую одежду и выдала телогрейки. Инга примерила телогрейку и этим решила долго стоявший вопрос их будущего. Виктор почувствовал, что руки чешутся расписать телогрейку славянскими рунами, подпоясать павловским платком. Гениальная идея отрикошетила в прошлое. Виктор словно вернулся в точку, где были картошка, полевая кухня, девчонки в телогрейках и его свободный выбор. На этот раз он выбрал не Элю, а Ингу.

Развод Эля переживала тяжело. Подруги говорили: «Хорошо, что детей нет». А это как раз самое печальное, потому что возраст подпирал. Надвигался сорокалетний рубеж с приданым в виде гарантированного одиночества. Пока имелся муж, бездетность была одна на двоих. Они как бы делили это несчастье. А теперь все досталось ей одной. Виктор продолжал себя в коллекциях одежды, которым рукоплескал мир. А ей? Продолжать себя в квартальных отчетах? К тому же она знала им цену. К реальности они не имели никакого отношения. Хозяева «оптимизировали налоги», то есть как могли скрывали обороты от государства. Чем меньше был официальный оборот фирмы, тем большую премию получала Эля. Такая «экономная экономика» не снилась Брежневу, хотя о нем уже не вспоминали.

Эля реагировала на короткую память людей болезненно. Как будто ей лишний раз доказывали, что даже известных и знаменитых забывают. Что все эти звания, мавзолеи, почести только тешат иллюзией благодарной памяти. А вот она свою бабушку помнит и любит, как в детстве, только сильнее. Память хранилась в каких-то маленьких сундучках. Вот сундучок про то, как бабушка укладывала ее спать. Эля боялась темноты и засыпала, накручивая на палец прядь бабушкиных волос. А вот сундучок про умершего цыпленка. Шалашик над его могилкой Эля сделала из любимых бабушкиных цветов, вырвав их с корнями. И как бабушка плакала, то ли по цветам, то ли по цыпленку. И еще сундучок про сеновал, где бабушка играла на гитаре, на настоящей семиструнной, про Марусю, которая отравилась соленым огурцом. И кому эти сундучки передать? Кто ее будет помнить?

Эля почувствовала себя не отдельным человеком, а проводником от прошлого в будущее. При таком ракурсе развод становился мелкой подробностью ее жизни, никому не интересной частностью. Важна только сцепка поколений, череда вагончиков. И если на каком-то вагоне нацарапано, что «Эля – дура» или что «Витек – козел», то поезду от этого ни тепло, ни холодно. Надпись мелькнет на скорости, слов и не разобрать, только общий строй вагонов важен. Она не имеет права прервать линию. Это не ее личное «хочу ребенка», это долг, закон, высшее требование, которое она должна выполнить. Любой ценой.