Структура Института Маркса-Энгельса-Ленина была подчинена расширенным задачам и выглядела следующим образом: 1. Сектор научной биографии и издания трудов Маркса и Энгельса; 2. Сектор научной биографии Ленина и издания его работ; 3. Сектор марксизма-ленинизма; 4. Сектор истории Коминтерна; 5. Сектор истории ВКП(б); 6. Сектор партийного строительства; 7. Сектор юношеского движения; 8. Сектор научной популяризации; 9. Архив; 10. Библиотека; 11. Музей Маркса-Энгельса-Ленина; 12. Редакционно-издательская часть; 13. Ученый секретариат; 14. Управление делами.
Все научные сектора состояли из секций, образованных по тематическому, хронологическому и иным принципам. ИМЭЛ осуществлял контроль над деятельностью институтов истории партии на местах. Историко-партийный Институт красной профессуры и Общество старых большевиков работали под эгидой ИМЭЛ. Институту Маркса-Энгельса-Ленина поручалось осуществлять наблюдение за идеологической стороной деятельности Музея революции при ЦИК СССР202.
Руководство ИМЭЛ состояло всего их двух лиц – В. В. Адоратского и И. П. Товстухи. Их просьбы пополнить дирекцию долго не рассматривались Центральным комитетом партии. По-видимому, не могли найти подходящие кандидатуры. В течение длительного времени ряд основных подразделений оставался без заведующих. В итоге объединенный институт попал в крайне тяжелое положение. Образовался невосполнимый кадровый дефицит при том, что объем заданий значительно увеличился. Заполнение штатов шло с большим трудом. К началу 1934 года организационное положение Института несколько улучшилось. «После объединения двух институтов, – говорится в отчете ИМЭЛ XVII партийному съезду, – новое руководство развернуло работу по ликвидации остатков рязановщины в области работы над литературным наследством Маркса и Энгельса, расчистило аппарат Института от рязановских, рубинских и т. п. элементов. Под руководством ЦК партии были сформированы новые партийные кадры Института и организована работа по изданию Сочинений Маркса и Энгельса на новых началах»203.
Данные о привлечении новых кадров явно преувеличены. Нехватка специалистов стала хронической болезнью Института. Адоратский неустанно теребил ЦК просьбами решить вопрос о заполнении штатов. Что касается «ликвидации остатков рязановщины», то Адоратский и Товстуха поработали действительно неплохо, но у ЦК партии была своя оценка. Оба руководителя ИМЭЛа присутствовали на партийном съезде, но не получили слова для выступления. В РГАСПИ в фонде И. П. Товстухи сохранился текст подготовленной им речи на XVII съезде ВКП(б). Документ начинается утверждением, что товарищ Сталин является лучшим ленинцем, лучшим теоретиком марксизма-ленинизма, а заканчивается здравицей вождю мирового пролетариата товарищу Сталину. Но Товстуха был абсолютно прав, когда хотел в своей речи отметить, «что при всем огромном объеме работы товарища Сталина, он всегда проявлял величайший интерес и величайшее внимание делу публикации литературного наследства Маркса-Энгельса-Ленина»204. Отныне Институт не мог ничего предпринять без разрешения Сталина, будь то публикация документов, приобретение рукописей и книг, проведение внутренних мероприятий. Товстуха в особую заслугу Центральному комитету ставит разгром рязановщины. Якобы ЦК обеспечил тем самым овладение революционным наследием Маркса и Энгельса, ранее скрытым от общественности.
Итак, спустя два с половиной года новое руководство ИМЭЛ все еще опиралось на «политический капитал», приобретенный за счет расправы с кадрами ИМЭ. На протяжении нескольких последующих лет Адоратский и Товстуха спекулятивно использовали ярлык «рязановщины», в одних случаях – чтобы напомнить о своих заслугах, в других – для оправдания неудач.
Адоратский причислил своего предшественника к фальсификаторам марксизма, который отличается от Каутского лишь тем, что применял «более тонкие приемы». В работе, посвященной вопросу популяризации изданий произведений Маркса и Энгельса, он писал, что Рязанов, будучи директором ИМЭ, не вел борьбу против социал-демократов. В своих предисловиях к Сочинениям Маркса, писал далее Адоратский, он культивировал академизм, «отвлеченную беспартийную ученость, которая в нашей революционной обстановке не могла не привести к прямой измене делу пролетариата»205.
Конечно, отношение Адоратского к бывшему Институту Маркса и Энгельса определялось не личной антипатией к Рязанову. Оно диктовалось политической обстановкой в стране, находившейся в стадии «великого перелома». Разгром сталинским руководством оппозиционных групп в партии, устранение потенциальных соперников в высших органах власти сопровождалось нагнетанием атмосферы троцкистской опасности, усилением политического и психологического давления на общественное сознание. В этой обстановке при мощном воздействии средств массовой информации формировался культ личности Сталина как верного ученика Ленина, мудрого вождя советского народа и трудящихся всего мира. Сталин взял под личный контроль важнейшие сферы государственной, общественной и культурной жизни. Особый интерес он проявлял к тому, что делалось в области общественных наук и, в частности, в Институте Маркса-Энгельса-Ленина. Провозглашенный выдающимся теоретиком марксизма-ленинизма, «мудрый учитель» считал своим долгом поучать ученых-обществоведов. Его слово приобретало силу закона, его критика звучала как приговор.
В 1931 году в шестом номере журнала «Пролетарская революция» было опубликовано письмо И. В. Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма». Поводом для письма послужила статья А. Слуцкого «Большевики о германской социал-демократии в период ее предвоенного кризиса», напечатанная в этом журнале в 1930 году. Сталин решительно осудил действия редакции, поместившей работу Слуцкого на страницах органа Института Маркса-Энгельса-Ленина. Он назвал автора статьи клеветником и фальсификатором. Возмущение Сталина вызвал тезис Слуцкого о том, что Ленин недооценивал опасность центризма в германской социал-демократии в предвоенные годы. Прибегая к приемам схоластики, Сталин сделал следующее заключение: «Выходит, таким образом, что Ленин в период перед войной не был еще настоящим большевиком, что лишь в период империалистической войны, или даже в исходе этой войны, Ленин стал настоящим большевиком»206. Конечно, не Слуцкий был мишенью Сталина, хотя он и назвал его учеником Троцкого. Удар наносился по троцкизму и тому направлению историко-партийной науки, которое еще не присоединилось к восхвалению нового большевистского лидера, сокрушившего троцкизм и прочие антипартийные фракции и блоки.
Сталин поставил в один ряд левых социал-демократов II Интернационала, прежде всего германской партии, и Троцкого, склонявшегося, по убеждению автора письма, к меньшевизму. Он писал, что германские левые Парвус и Роза Люксембург сочинили утопическую, полуменьшевистскую схему перманентной революции, которую подхватил Троцкий и превратил ее в орудие борьбы против ленинизма. Сталин считал, что Троцкий взял также на вооружение у левых социал-демократов полуменьшевистскую теорию империализма, которая отрицала принцип самоопределения наций и революционную роль национально-освободительного движения колониальных и зависимых стран. Главный вывод Сталина сводился к тому, что левые социал-демократы, прежде всего германские, не освободились от меньшевистского багажа. Поэтому они нуждались в серьезной критике со стороны большевиков207.
Еще до опубликования письма Сталина редакция журнала «Пролетарская революция» в письме от 20 октября 1931 года в ЦК ВКП(б) вынуждена была признать, что допустила ошибку, напечатав статью Слуцкого в качестве дискуссионного материала. Реагируя на это покаянное письмо, Сталин подчеркнул, что данный вопрос относится к числу аксиом и не нуждается в дополнительном обсуждении. «Клевету нужно заклеймить, а не превращать в предмет дискуссии»,208 – заявил он. По его мнению, причина ошибки редакции журнала заключалась в «гнилом либерализме», считавшем троцкизм фракцией коммунизма. Нет, утверждал Сталин, троцкизм является передовым отрядом контрреволюционной буржуазии. Либерализм в отношении троцкизма есть «головотяпство, граничащее с преступлением, изменой рабочему классу»209.
