Селвин очень сильно пхнул меня локтем.

– Я родился, и у бедя вкруголовы была штуковида дадетая.

– Ага, – сказал я, – сорочка.

Я осушил бокал. В самом деле, это было весьма недурно, что бы это ни было.

– Оди говорят бде – образида, – громко сказал Селвин. – А у бедя вкруголовы была штуковида, и боя бать продала ее за шесть с половидой педсов.

Он выпил еще без дальнейших комментариев, а потом прибавил:

– Я богу видеть, что другииие ди бооогут! Я видел бужика без оловы – од прошел сквозь стеду среди бела ддя на Паркидсод-стрит, – он обратился к Сесилу: – Ага, Сесил? Это быо деделю до того, как Картер получил докдан.

Сесил прихлебывал «Кровавую Мэри» мелкими глоточками – так мучимый жаждой человек прихлебывает горячий чай. У Седрика видок был не из лучших.

– Мне бы стакан воды, – сказал он, – если можно. Чудно́е питье, как бы вы его там ни называли.

– А еще, – не унимался Селвин, – я богу видеть штуки у людей вкруголовы. Зеленая – у Сесила, синяя – у Теда, у Седрика – дикакой дет, и типа гряздо-розовая – у тебя, бистер.

– Наверное, где-то тут есть прачечная, в которой отстирывают ауры, – сказал я, – надо бы мне и мою туда отправить.

– Попробуем-ка ее саму по себе, – сказал Тед, – томатный сочок малость подгулял.

– Аура божет спортиться, – снова пихнулся Селвин, – типа штуковида вкруголовы.

Седрик глотнул было воды, но тут же сплюнул.

– Чем бы оно ни было, это пойло воды не любит. Пойду-ка я лучше во двор, – сказал Седрик, – я ел яичницу сегодня в полдник, и миссис сказала, что ей не понравились яйца, когда она их разбивала, и… О черт. – Он с ужасом поглядел на мой левый манжет, будто увидел прямо на нем ту злосчастную яичницу, и пулей вылетел за дверь.

Тед осклабился, продемонстрировав множество плохих зубов.

– Это только нам с вами по плечу, голубчик, – сказал он. – Остальные еще не готовы. Будемте!

Бокал его опустел, мой тоже. Напиток в самом деле был хорош. Я его распробовал.

– Это, – сказал Тед, – будет стоить шесть бобов, голубчик.

Я нарыл в кармане кучку серебра.

– А этим джентльменам?

– Я богу еще выпить, – сказал Селвин и подтолкнул свой заляпанный красным бокал.

– Девять бобчиков.

Последняя капля укатилась в глотку Сесила, словно в водосточную трубу. Он медленно опустил стакан со словами:

– Этого больше не надо. Чего мне действительно хочется, так это еще рома с лаймом.

– Возьми себе сам, – сказал Тед. – Стало быть, всего вместе одиннадцать и шесть пенсов, голубчик.

Сесил смешал себе выпивку и подошел ко мне с серьезной миной.

– А у вас там, где вы жили, – спросил он, – были черненькие?

– Там были и черные, и коричневые, и желтые, – ответил я. – Зависит от места, где живешь, вообще-то.

– У старика Джеки Кокса, – влез Селвин, – у дего вкруголовы было желтое. Желтое-прежелтое. Желтеддое.

– Нет-нет, – сказал Сесил, – я имел в виду, черные женщины у тебя были?

– Ну да, однажды, – признался я. – В Лаосе дело было.

– И как оно? – спросил Сесил.

– Н-ну, – начал я, и все присутствующие навалились на стойку, затаив дыхание, но в эту минуту появился Седрик, чуть посвежевший, но озадаченный.

– Высвистало все подчистую, – сказал он, – и яйца, и все остальное. Слушайте, там этот парень в нужнике сидит – прямо в штанах и плаще. Дверь нараспашку. И выходить не хочет.

– Что за парень?

– Да тот, что работает у Роудона. Уинтерботтом.

– Уинтер-принтер-спринтер-полпинтер, – внезапно сказал я и сам обалдел.

Напиточек куролесил вовсю.

– Виноват, – сказал я.

– Бедолага, – сказал Тед. – Вот же несчастный чертяка. Она умотала с ключами, и он не может домой попасть. Надо же – в свой собственный дом! – прибавил он. – Стыдобища несусветная, вот что это такое.

Теда тоже разобрало от выпитого, карие глаза его наполнились слезами.

– Тащи его сюда, – сказал Тед. – Рази ж можно оставлять его на всю ночь в нужнике, бедолажечку такого.

Он плеснул из бутылки себе и мне.

– Шесть бобов, – сказал он бесстрастно. И прибавил: – Да что ж это делается в наших краях-то? Что ж так часто? Женами меняются, мужьями меняются. Как ни крути, неправильно это. Ты бы так сделал? – спросил он Селвина. – А ты сделал бы, Сесил? А вы бы так сделали? – спросил он меня. – Конечно же, нет, не сделали бы. А вот ты – делал! – сказал он Седрику.

Седрик уже не казался таким бледным, как прежде.

– Всего-то один раз, – сказал он. – После вечеринки. Нас было три пары, и все так перемешалось. Я и не особо хотел на самом-то деле.

– Не хотел, но делал, – сказал Тед. – Не представляю, чтобы такое могло случиться со мной и моей миссис. Заплывшие мозги и руки-в-брюки, вот что это такое. Когда заняться нечем. Когда детишек нет в доме. Будемте, голубчик, – сказал он мне. – Это потянет шесть бобов.

На этот раз я не был уверен, что должен платить. Если они собираются водить меня как обезьянку на веревочке только потому, что я вернулся с Востока, то не на того напали. Я попытался донести до них свою мысль и сказал:

– Обезьяны всех видов, размеров и пород водятся в джунглях Борнео. – Я произнес это удивительно утонченным, даже рафинированным тоном, что на меня совсем не похоже.

Тед сказал:

– Тащите его сюда, бедолагу. Мистер Денхэм шикует. Пусть и он приобщится.

И, вперив взор в цветистый плакат с девушкой в нижнем белье, рекламирующий сидр, он продекламировал странным механическим голосом прорицателя:

– О, римляне, сограждане, друзья – вот в чем вопрос. О, Англия, люблю ее, но странною любовью! Он был богат, хоть составлял доход всего каких-то сорок фунтов в год[13].

С жаром он воскликнул:

– Что вам принесть, голубчик? Оружие или стариковские книги? Тыщи у него были старинных этих пистолей, голубчик. Лучшая коллекция пистоликов во всех окрестных графствах. Так что будете глядеть, а? – Но тут ввели Уинтера-принтера, съежившегося и жалкого, до синевы продрогшего в своем куцем плащике на уличном толчке. – Входи, входи, голубчик, – громко сказал Тед. – Входи, обогрейся. Мистер Денхэм как раз шикует. – Тут он снова принялся щедро разливать из диковинной бутылки.

Ну и черт с ними. Я швырнул на прилавок горсть серебра, монеты покатились, лязгая, будто звенья разорванной цепи. Тут вступил Селвин:

– Я видел стариду Билли Фрибада, того, которого была лавка, которая теперь у Пибоди. Так ебу борду боталкой раздавило. – Электрические стеклышки слепили в упор. – В серых сапогах, од в дих десять лет по улице ходил.

– Ладно, Селвин, – сказал Сесил, дыша ромом, – больше ни слова об этом.

– А я ево видел, – сказал Селвин и пхнул меня, уже не стесняясь. – Бедя родили бежду дочью и ддём!

Уинтер-принтер подавился, хлебнув свою порцию пойла, проникшего прямо из-за железного занавеса.

– Крепковато для него, – самодовольно изрек Седрик.

Я выдул свое, не поперхнувшись, но комната качнулась у меня перед глазами, словно боксерская груша. А когда она вернулась на место, я увидел аппетитные виноградины слов, целыми гроздьями свисающие у меня над головой. Я сорвал одну – и она превратилась в текст.

– Прелюбодейство, – неужто я вознамерился прочесть проповедь? А, гори оно все огнем, я их тут всех пою – так или нет? Значит, я призван возглавить эту паству – так или нет? – В общем и целом, – продолжил я, – простительно. Но Уинтер – печатник. Как и мой отец, упокой господи его душу, – похоже, я решил, что для красного словца моему отцу лучше упокоиться. – Сердце его разбито, – сказал я, – дни свои он окончил в нищете. А из-за чего? Из-за прямоты и неподкупности. Он не смог принять современный мир – все эти жалкие извращения и глумление над подлинными ценностями. Печатники не такие, как все. Они рождены, чтобы нести мистерию этого мира своему поколению. Разве типографии – это не храмы? Боксеров, трактирщиков и молочников можно купить и продать, а их ложа могут быть осквернены клеймом зверя. А еще, – тут я обратился к Селвину, – у тебя какая профессия?