Кто-то из родителей купил красивую розовую расческу… Я причесала свои кудри, а потом попробовала расческу на прочность и сломала ее пополам. Тут уж мне попало от отца, он меня шлепнул, чего он никогда не делал, а потом старался загладить свою вину. Отец вообще был мягче мамы.

Однажды была очень сильная гроза. Лил дождь и затопил наш подвал. Гремел гром, сверкала молния, и в окна лилась вода. Мама подставляла корыто и таз, но все равно в квартире было много воды на полу. Я очень испугалась, и с тех пор всю жизнь я боюсь грозы.

В какой-то период, вероятно после февраля 1918 года, на улицах было неспокойно, стреляли. Мама закрывала окно одеялом. Я начинала понимать, что в жизни что-то случилось, но что, не знала. Родители, видимо, разговаривали очень осторожно.

Вероятно, в этот период, а может быть раньше, они начали делать мягкие игрушки – собак, зайцев, кошек и медведей. Делали их из байки и вельвета. Помню, отец приносил эти материалы кусками прямо со склада фабриканта Саввы Морозова. Приносил и ситцы. Запаслись. Это потом пригодилось. В лето 1917 года русская печка была завалена продуктами и материалами.

Мягкие игрушки начал делать дед Сергей Степанович еще в Петрограде. В их квартире был жилец, который делал игрушки. Точно не знаю кто – бабушка или дедушка тоже научились делать эти игрушки. Знаю только, что потом уже в Москве наш отец тоже стал их делать. Отец сделал отличные выкройки из твердого картона и по ним кроил детали зверей, а мама сшивала их на машинке. Потом, когда я подросла, моей обязанностью стало выворачивать сшитые «шкуры» зайцев, собак, кошек. Потом отец набивал их опилками, мама зашивала нижние части, пришивала уши, хвосты. Если игрушки были из белой байки, отец раскрашивал их рыжей краской. Куда отец сбывал эти игрушки в 1917 году, не знаю, но мы жили на них.

Еще один эпизод из детства. Вечер, отец что-то мастерит, мать читает книгу вслух. Брат и сестра спят. Я болтаюсь на кухне и внимательно слушаю, что читает мама. История по- современному, детективная. Какому-то типу завязывают рот, в нос что-то суют. Рот я себе не завязала, но в нос напихала горох, в обе ноздри. Горох был на столе, видно для завтрашнего обеда. Горох свободно вошел в ноздри, но обратно я его вытащить не смогла. Пришлось идти к маме, она с трудом извлекла злосчастный горох из носа, ну и, конечно, мне попало.

На Переяславке, напротив нашего Орлово-Давыдовского переулка, всегда стоял городовой. Помню, что ребята из нашего двора и из других дворов дразнили городового: «Городовой, городовой съел селедку с головой!» Городовой делал серьезное лицо, и мы разбегались.

Иногда к нашей хозяйке приезжали, а может, приходили гости – молодые нарядные девушки. В квартире хозяйки было весело, играли на пианино или рояле. Я не видела этих инструментов, но музыка мне нравилась. Я никогда не была в квартире хозяйки, только слушала музыку и не представляла, как там живут.

Летом 1917 года в Москве было очень беспокойно и, по- видимому, было уже плохо с питанием. Временное правительство было непрочно, большевики были уже сильны. Обыватели открыто смеялись над Керенским. Царя уже не было, но обыватель не верил, что будет какая-то другая власть. Ждали, что вернется старый режим.

Война все продолжалась. Солдаты гнили в окопах. Временное правительство кричало об Учредительном собрании. По улицам маршировали женские батальоны, неизвестно для чего созданные.

Родители наши собрали все пожитки, запасы продуктов и куски материалов, какую-то мебель, которую отец сам смастерил в подвале, швейную машинку и погрузились на пароход. Пристань тогда была у Устьинского моста. Ехали до пристани на ломовом извозчике. С пристани погрузились на пароход и поплыли по Москве-реке. Потом после Коломны по Оке. Конечно, я не очень хорошо помню это путешествие, помню только, что я бегала по пароходу и пела мамины песни. Мама всегда пела, и я перенимала от нее и мотивы и слова.

Прибытие в Погост запомнилось хорошо. Дом был заколочен, то есть окна закрыты ставнями, дверь забита. Все это открыли. Когда я вошла во двор, меня поразил запах полыни. Двор весь зарос полынью, она была высокой, с меня ростом. Я тогда не знала, что эта высокая серая трава с резными листьями называется полынью. Это я узнала после. Но запах полыни на всю жизнь стал моим любимым запахом.

Когда я вошла в дом, меня опять все поразило. Большая кухня, стол, широкие скамьи, печка, сбоку от печки полати, под потолком на них спали, сказала мне мама. В углу у окна стоял шкафчик, в нем немного посуды. За кухней видна была темная комната (ставни с улицы еще не были открыты). В комнате стояли станки (токарные, как я потом узнала).

Родители мои забрали младших брата и сестру, а меня оставили дома и не велели выходить. Сами они, видно, прошли по знакомым. Я прежде всего осмотрела содержание шкафчика. Мне очень понравился белый кудрявый барашек, это была, вероятно, половина масленки, нижней части не было (тогда я еще не знала, что бывают масленки…). Потом я обнаружила там интересный стаканчик. Как потом я узнала, из этого стаканчика дед Алексей пил водку, в стаканчик входила ровно сотка. На полу валялись какие-то бумаги, вроде газеты, но я тогда еще не умела читать. Заглянула в темную комнату, но войти туда не решилась. Посмотрела в окна на кухне. Они выходили в вишневый палисадник. Окна выше земли, а за ними деревья. Это было чудо, после московского подвала мне все казалось здесь необыкновенным. Потом я вышла во двор и выглянула за калитку на улицу. Но сейчас же закрыла калитку – напротив нашего дома у какого-то столба (телеграфного!) здоровенный бык рыл копытами землю и ревел. Я очень испугалась, ушла в дом и закрыла двери сеней и кухни и стала ждать родителей. Но они долго не приходили. А мне захотелось кое-куда (у меня заболел живот), выйти во двор я боялась, бык все еще ревел. Расстелила бумагу на полу и… устроила маме сюрприз.

Мы прожили в Погосте все лето 1917 года. Смутно помню, как жили. Станки из комнаты куда-то убрались. Мама сшила мне платье из синего сатина. У нее был журнал мод, она дала его мне и показала фасоны детских платьев. Мне понравилось одно, там были впереди пуговицы в два ряда. Мама сшила точно по журналу, и я гуляла в этом платье. По-видимому, в этот период жизнь еще была нормальная. Были еще частные лавки, и в них были продукты. Работали частные токарные мастерские, где точили банкаброши. У отца тоже стоял токарный станок, но уже не в горнице, а на кухне, сбоку от печи. Полати убрали. В стене отец прорезал окно во двор и у окна поставил станок. Точил на нем из дерева миски, солонки, кадушечки, вазочки. Видимо, все эти изделия мама меняла в ближайших деревнях на продукты. Это было уже в 1918 году.

Осень 1917 года. Октябрьская революция. По улице села прошла демонстрация. Отец где-то раздобыл лапти и шел в них. Его считали большевиком…

Жизнь стала меняться. Стали исчезать продукты. Родители купили теленка, чтобы вырастить корову. Когда уходили из дому, теленка приводили в горницу и привязывали к столу. Однажды теленок стащил со стола скатерть и изжевал ее края…

Зима 1917 года. Начало 1918 года. Мне исполнилось 7 лет. У нашей калитки на улице ледяная горка. Там катаются какие-то девочки, и я с ними. Одна из них спрашивает, сколько мне лет. Я отвечаю: «Семь лет». У мамы еще цело ее бархатное платье. Я хожу в красном плюшевом пальто.

Зима. Окна разукрашены ледяными рисунками. Ночь. В кухне горит керосиновая лампа. Мама сидит за столом и раскладывает карты. Она гадает. Отец с утра ушел в Ералтур, кажется, это село его матери. Я тоже не сплю и тоже волнуюсь. За окном гудит ветер. Наконец, в сени постучали. Это отец! Он замерз и тоже, видимо, волновался. Мы с мамой рады, что он жив и вернулся!

Канун праздника Рождества, сочельник. Вечер. На крыльцо приходят девушки и парни и славят Рождество. Их надо чем-нибудь угостить. Мама им что-то выносит.

Я сижу у окна в горнице и смотрю на небо. По небу плывет луна, именно плывет! Спрячется за облаком, вынырнет и снова плывет навстречу другому облаку. Я удивляюсь, когда же она уплывет за дом. Но она плывет и все время над нашим окном!