- На каторгу приговорили?
- На каторгу, на десять лет, и смотрите, сколько тут несправедливости: человек обвиняется или при собственном сознании, или при показании двух свидетелей; Александр Иваныч сам не сознается; говорит, что она шалила и застрелила себя, - а свидетели какие ж? Лакей и Федоровна! Они сами прикосновенны к делу. А если мать ее доносит, так она ничего не видала, и говорит все это она, разумеется, как женщина огорченная...
- В поле он мертвую-то свез... Зачем? Для чего?
- Прекрасно-с!.. Но ведь он человек: мог перепугаться; подозрение прямо могло пасть на него, тем более что от другой матери было уж на него прошение в этом роде, и он там помирился только как-то с нею - значит, просто растерялся, и, наконец, пьян был совершенно... Они вывезли в поле труп и не спрятали его хорошенько, а бросили около дороги - ну, за это и суди его как за нечаянный проступок, за неосторожность; но за это не каторга же!.. Судить надобно по законам, а не так, как нам хочется.
Любовь сделала бедную женщину даже юристкою.
- Это все я раскрою, - продолжала она все более и более с возрастающим жаром, - у меня дядя член государственного совета; я поеду по всем сенаторам, прямо им скажу, что я жена такого-то господина председателя, полюбила этого человека, убежала к нему, вот они и мстят ему - весь этот чиновничий собор ихний!
- Дай бог, дай бог!.. - произнес священник со вздохом. - Вас-то очень жаль...
- О себе, отец Василий, я уж и думать забыла; я тут все положила: и молодость и здоровье... У меня вон ребенок есть; и к тому, кажется, ничего не чувствую по милости этого ужасного дела...
Священник грустно и про себя улыбнулся, а потом, поклонившись Имшихе (так звали Марью Николаевну в остроге), ушел в алтарь.
Она отошла и стала на женскую половину. Богомольцев почти никого не было: две - три старушонки, какой-то оборванный чиновник, двое парней из соседней артели.
Дежурный солдат стал отпирать и с шумом отодвигать ставни, закрывающие решетку, которая отделяла церковь от тюремных камор. Вскоре после того по дальним коридорам раздались шаги. Это шли арестанты к решетке. К левой стороне подошли женщины, а к правой мужчины. Молодцеватая фигура Имшина, в красной рубашке и бархатной поддевке, вырисовалась первая. Марья Николаевна, как уставила на него глаза, так уж больше и не спускала их во всю службу. Он тоже беспрестанно взглядывал к ней и улыбался: в остроге он даже потолстел, или, по крайней мере, красивое лицо его как-то отекло.
Когда заутреня кончилась, Имшин первый повернулся и пошел. За ним последовали и другие арестанты. Марья Николаевна долго еще глядела им вслед и прислушивалась к шуму их шагов. Выйдя из церкви, она не пошла к выходу, а повернула в один из коридоров. Здесь она встретила мужчину с толстым брюхом, с красным носом и в вицмундире с красным воротником - это был смотритель замка. Марья Николаевна раскланялась с ним самым раболепным образом.
- Я прошу вас сказать Александру Иванычу, - начала она заискивающим голосом, - что я сегодня выезжаю в Петербург; мне пишут оттуда, что через месяц будет доклад по его делу в сенате; ну, я недели две тоже проеду, а недели две надобно обходить всех, рассказать всем все...
Смотритель на все это только кивал с важностью головой.
- Тут вот я ему в узелочке икры принесла и груздей соленых - он любит соленое, - продолжала она прежним раболепным тоном, подавая смотрителю узелок.
- Пьянствует он только, сударыня, очень и буянит, - проговорил тот, принимая узелок. - Этта на прошлой неделе вышел в общую арестантскую, так двух арестантов избил; я уж хотел было доносить, ей-богу!
- Вы ему, главное дело, водки много не давайте, - совсем нельзя ему не пить - он привык, а скажите, что много нельзя; я не приказала: вредно ему это.
- Нет-с, какое вредно - здоров очень! - возразил простодушно смотритель, так что Марья Николаевна немножко даже покраснела.
- Так, пожалуйста, не давайте ему много пить, - прибавила она еще раз и пошла.
На углу, на первом же повороте, на нее подул такой ветер, что она едва устояла; хорошенькие глазки ее от холода наполнились слезами, красивая ножка нетвердо ступала по замерзшему тротуару; но она все-таки шла, и уж, конечно, не физические силы ей помогали в этом случае, а нравственные.
19 мая 184... было довольно памятно для города П... В этот день красавца Имшина лишали прав состояния. Сама губернаторша и несколько дам выпросили в доме у головы позволение занять балкон, мимо которого должна была пройти процессия. В окнах всех прочих домов везде видны были головы женщин, детей и мужчин; на тротуарах валила целая масса народу, а с нижней части города, из-под горы, бежала еще целая толпа зевак.
На квартире прокурора, тоже находящейся на этой улице, сидели сам он мужчина, как следует жрецу Фемиды, очень худощавый, и какой-то очень уж толстый помещик.
- Она при мне была у министра, - говорил тот, - так отчеканивает все дело...
Прокурор усмехнулся.
- У сенаторов, говорят, по нескольку часов у подъезда дожидалась, чтобы только попросить.
- Любовь! - произнес прокурор, еще более усмехаясь.
- Но как хотите, - продолжал помещик, - просить женщине за отца, брата, мужа, но за любовника...
- Да... - произнес протяжно и многозначительно прокурор.
- Тем более, говорят, я не знаю этого хорошенько, но что он не застрелил девочку, а пристрелил ее потом.
- Да, в деле было этакое показание... - начал было прокурор, но в это время раздался барабанный стук. - Едут, - сказал он с каким-то удовольствием.
Из ворот тюремного замка действительно показалась черная колесница. Имшин сидел на лавочке в той же красной рубахе, плисовой поддевке и плисовых штанах. Лицо его, вследствие, вероятно, все-таки перенесенных душевных страданий, от окончательно решенной участи, опять значительно похудело и как бы осмыслилось и одухотворилось; на груди его рисовалась черная дощечка с белою надписью: Убийца...
Из одного очень высокого дома, из окна упал к нему венок. Это была дама, которую он первую любил в П... С ней после того сейчас же сделалось дурно, и ее положили на диван. На краю колесницы, спустивши ноги, сидел палач, тоже в красной рубахе, синей суконной поддевке и больше с глупым, чем с зверским лицом.
В толпе народа, вместе с прочими, беспокойной походкой шла и Марья Николаевна; тело ее стало совершенно воздушное, и только одни глаза горели и не утратили, кажется, нисколько своей силы. Ей встретился один ее знакомый.
- Марья Николаевна, вы-то зачем здесь?.. Как вам не грех? Вы только растревожитесь.
- Нет, ничего! С ним, может быть, дурно там сделается!
- Да там есть и врачи и всё... И отчего ж дурно с ним будет?
Дурно с преступником в самом деле не было. Приговор он выслушал с опушенными в землю глазами, и только когда палач переломил над его головой шпагу и стал потом не совсем деликатно срывать с него платье и надевать арестантский кафтан, он только поморщивался и делал насмешливую гримасу, а затем, не обращая уже больше никакого внимания, преспокойно уселся снова на лавочку. На обратном пути от колесницы все больше и больше стало отставать зрителей, и когда она стала приближаться к тюремному замку, то на тротуаре оставалась одна только Марья Николаевна.
- Я уж лошадь наняла, и как там тебя завтра или послезавтра вышлют, я и буду ехать за тобой! - проговорила она скороговоркой, подбегая к колеснице, когда та въезжала в ворота.
- Хорошо! - отвечал ей довольно равнодушным голосом Имшин.
Оставшись одна, Марья Николаевна стыдливо обдернула свое платье, из-под которого выставлялся совершенно худой ее башмак: ей некогда было, да, пожалуй, и не на что купить новых башмаков.
В теплый июльский вечер по большой дороге, между березок, шла партия арестантов. Впереди, как водится, шли два солдата с ружьями, за ними два арестанта, скованные друг с другом руками, женщина, должно быть, ссыльная, только с котомкой через плечо, и Имшин. По самой же дороге ехала небольшая кибиточка, и в ней сидела Марья Николаевна с своим грудным ребенком. Дорога шла в гору. Марья Николаевна с чувством взглянула на Имшина, потом бережно положила с рук спящего ребенка на подушку и соскочила с телеги.
