Именно тогда он заметил разницу в поведении студентов. Первокурсники появление каждой девушки встречали бурным гомоном, расшаркиваниями, все свое обаяние направляли на то, чтобы понравиться, а пятикурсники (если женаты) спокойно лежали на своих койках, уткнув носы в конспекты, и разговоры с девушками вели с достоинством, без суеты, без заинтересованности…

Мытарства с Антошкой у Лены начались с первых дней выписки из роддома. Ни ванны, ни туалета в рабочем общежитии – куда ее после распределения вселили будто бы на время – все удобства во дворе. В кране только холодная вода, и та с перебоями. К девчонкам, с которыми жила в комнате, ребята постоянно шлындали с папиросами, в грязных ботинках. Никакой гигиены! Дверь беспрерывно грохочет, сквозняки. Как ни старайся – не углядишь за всеми: то окно не закроют, то дверь не притворят. Девчонки добрые, но грубоватые, иной раз помогут, а то вдруг зло напакостят. А когда праздник – дым коромыслом. И ничего не скажи. Свою личную жизнь из-за ее ребенка никто ломать не станет.

Чуть оправилась от родов, ясли у высокого руководства по недомыслию запросила. Долго не отваживалась заговорить, переминаясь с сыном на руках у огромного обитого зеленым сукном стола. Там встретили ее немым безучастием, раздраженно отмахнулись и отправили к начальнику цеха, считая, что он исполнит свой долг.

– Сколько у вас, Степан Иванович, детей? – спросила у начальника цеха.

– Двое, – ответил.

– Вот и у меня перед страной обязанность хоть одного вырастить, – с улыбкой сказала, мягко.

А он сердито ворчал:

– Теперь начнутся больничные. На два года из плана тебя вычеркнуть придется. Кто за тебя работать будет?

– Не сорву планов, по ночам дома программы буду писать и отчеты составлять, только ясли дайте. Матери-одиночке в первую очередь положено, – тихо, со стоном в душе, напомнила, стыдливо содрогнувшись при произнесении позорного словосочетания.

«А что поделаешь, придется обернуть себе на пользу факт Антошкиного безотцовства. Для меня иметь ребенка – счастье, а что посторонние скажут – мне безразлично», – успокаивала она себя, сдерживая слезы, терпеливо выслушивая нотации о том, что «вот не думают, рожают, а другим расхлебывай».

– Теперь вот на льготную очередь тебя надо ставить, – сердито бубнил начальник.

– Но все равно надо давать квартиры. Строит ведь завод. Чем я и мой сын хуже?

Наивная еще была, не знала, что люди десятилетиями ждут жилья.

– Понаехали тут, давай им садик, квартиру, – не унимался Степан Иванович.

– Я же по распределению, – напомнила Лена.

«Все вытерплю ради сына, посижу с позорно поникшей головой, пусть унижает, ругает, только бы дал место в яслях», – думала молодая мама.

Степан Иванович предложил подождать в коридоре, пока он переговорит с членами месткома. Вышла, увидела девушек, которым было в чем-то отказано. Одна дрожала от гнева:

– Как он смеет так грубо разговаривать! Он же видел мои документы. МГУ, аспирантура. Мне надо на заводе перекантоваться пару лет. Мужа-военного сюда распределили. Не по своей воле я сюда приехала!

Другая улыбнулась:

– А я-то переживала! Если с вами так разговаривали, чего уж мне ожидать с ВГУ и опытом работы в НИИ. Тут завод, и наши «высокие научные материи» им не нужны.

– Ну хотя бы вежливость проявили, интеллигентность. Ведь видят, кто перед ними! (Дочь генерала. Это она имела в виду или собственные заслуги?)

– При чем тут наши личности и образование, он обязан план во главу угла ставить. Ему работники нужны, а не наши больничные листы. Его понять и оправдать можно, – защитила начальника Лена.

– Ни понять, ни оправдать! – возмущенно крикнула первая девушка.

Лена промолчала. Ей мечталось, что когда-нибудь женщины будут рожать по пять детей, и время их воспитания станут зачислять в стаж. И детсадов хватит на всех, потому что государство сможет всем родителям помогать растить достойную смену, а не только остро нуждающимся. А пока надо клянчить, унижаться, терпеть и верить в лучшее.

…Антошке два месяца. Пора выходить на работу, а послезавтра местком обещает решить ее вопрос. Пришла на день раньше, но слова вымолвить не смогла – слезы градом. Ушла, постыдилась своей слабости. На следующий день, перед тем как зайти к председателю профкома, положила в рот таблетку валидола. Она еще пощипывала под языком, когда Лену вызвали «на ковер».

– Отец-то где? – прямо в глаза спросил председатель месткома, седой, усталый человек.

– Он изменил мне, и я забрала заявление из загса, – коротко ответила она, почему-то не постеснявшись правды. Наверное, как старшему, как отцу сказала.

Председатель опустил глаза.

– Родители? – уточнила молодая женщина, член месткома.

– У меня отчим. Меня дедушка воспитывал, потом бабушка. (Про детдом ни гу-гу).

– Понятно, – спокойно сказала другая, та, что постарше.

– В комнате с девушками ладишь? – поинтересовался еще один член месткома.

– Деваться некуда, приходится, – ответила, грустно усмехнувшись.

Пожилая женщина протянула ей направление. Валидол не помог. Слезы все-таки хлынули на пеленки Антошки. Кто-то обнял ее за плечи и молча вывел из кабинета. Она шла и думала, как внимательно и предупредительно отнеслись к ней люди из профкома: ни словом, ни намеком не напомнили об ее положении.

Беспокоило Лену развитие Антошки. Полный, светленький, кудрявый, с огромными голубыми глазами, он не хотел двигаться. Ласковый, улыбчивый ко всем, кто бы к нему ни потянулся, он лежал, довольный и счастливый. Игрушку дадут ему, он ручкой махнет и уронит ее, будто не нуждается в ней. Врачу пожаловалась. Та, не глядя на ребенка, пощупала ему животик, головку и поставила диагноз: «Толстый он у вас, не перекармливайте».

– И сидеть не может, а пора бы, – подсказала Лена.

– В подушки сажайте, – категорично потребовала врач.

– А ножки и ручки почему бледные?

– Наверное, температура у него.

– Нормальная, я мерила, – возразила Лена.

Врач промолчала. Лена ушла, не удовлетворенная посещением специалиста. Одно успокаивало – веселый Антошка, значит, здоров. «Был бы больной, кислился бы», – ободряла она себя, вспоминая, с какой счастливой улыбкой встречает сынок телевизионных дикторов-женщин, как восторгается ритмичной музыкой и как его пухленькое тельце раскачивается в такт ритмичным аккордам. Народные мелодии не воспринимал и не подыгрывал им.

Когда Антошке было девять месяцев, занес в комнату гость одной из девушек грипп. (Он три дня лежал на соседней койке с температурой под сорок.) И Лена с Антошкой вслед за ним свалились. Неделю ничего не ели, только пили. Лена на дрожащих ногах вставала, грела воду и опять падала на кровать. Антошка, будто чувствовал, как маме тяжело, не кричал, только стонал, хрипел и спал.

Лена быстро выздоровела, а у Антошки обнаружили осложнение – воспаление легких. Десять дней она сама колола ребенку антибиотики, но температура упорно держалась на отметке тридцать девять. Врач приказала: «Отправляйте в больницу, иначе я за его жизнь не отвечаю». В больницу с матерями не клали категорически. Лена умоляла, объясняла, что ее мальчику требуется особый уход, обещала ухаживать за всеми детьми в палате. Бесполезно! Написала доктору записку, чтобы всем сменным няням сообщили, что малыш еще не сидит, не стоит, чтобы учитывали эту особенность. И, ослабев от волнения, еще целый час простояв у окошка, откуда была видна кроватка сыночка, окончательно промерзшая, побрела на остановку с тяжелым сердцем, с тяжелым предчувствием.

И потом еще неделю после работы каждый вечер дотемна стояла под окном (благо первый этаж), плакала, глядя на неподвижное тельце, уткнувшееся лицом в подушку. Все дни сынок лежал ничком и ни разу не поднял головку. А она все стояла и стояла, дрожала, синела, костенела, но надеялась хоть на миг увидеть его глаза, хотела, чтобы и он увидел ее.

А сынок лежал, неподвижный, безразличный, бесчувственный. О ком и о чем думал ее малыш? О покинувшей его маме? Скучал ли по ней, помнил ли ее руки? Он так любил, чтобы она прикасалась к нему, и никогда не капризничал, когда она его переодевала или купала.