А мне стало жалко гостью. Я соскочила на пол и пошла к двери. Одна из девочек догнала меня и обняла за плечи:

– Ты обиделась? Глупышка! Это шутка, розыгрыш, на это нельзя обижаться. Подрастешь, и сама будешь шутить над другими.

– Никогда не буду! – дернула я плечами. – Так не честно…

ПРИДУМКИ

«Витек, пишу тебе о своих фантазиях, потому что только ты можешь их понять и оценить. Как-то гуляла на хоздворе и нашла две толстые пружины. Встала на них, раскачиваюсь и представляю, что это мои скороходы. Нашла веревки, привязала пружины к ногам и принялась ходить. Падала, спотыкалась и все же научилась передвигаться более-менее сносно. Представляешь, как здорово! Идешь и подпрыгиваешь! Ходить трудно, а когда бежишь, то быстрее получается. Но потом пришли старшие ребята, и я «добром» отдала пружины. Глупо драться, все равно отнимут. А так вроде как подарила. Ох, и устроили они тарарам! Вечером в постели «конструировала» новые скороходы. В них пружинки спрятаны в каблуках и выскакивают только во время бега, когда мне потребуется.

Недавно перемерзла в парке и придумала одежду из особой материи. Если бегу и мне жарко, она собирает тепло, а потом когда холодно, согревает меня. А еще внутри одежды обязательно должны быть проволочки с электричеством. Такие, как в лампочке. Ведь от нее столько тепла идет! У тебя в детдоме есть электричество?

А вчера видела на небе сразу две радуги. Представляешь, над самым горизонтом висит разноцветная дуга, а рядом – вторая, точно такая же, только цветные полоски в обратном порядке расположены. Вот чудо! Бабушка стояла рядом, крестилась и говорила, что за всю жизнь впервые такое видит. А мне повезло! Я нарисовала эти радуги для тебя».

ЛЕША

Я волнуюсь. Сегодня Толя поведет меня в семью своего друга Леши, который учится в четвертом классе. После ужина короткими перебежками преодолела двор. Толя уже ждал.

– Смотрел, как ты пересекала двор. Сразу видно, что удираешь. Нельзя оглядываться. И поза при ходьбе напряженная. Думаешь, если согнешься, то не увидят? В гнома все равно не превратишься. Двигайся так, будто никуда не спешишь. Изображай подобие беззаботности. Обманывать надо убедительно.

Толя идет быстро. Я стараюсь не отставать. Подошли к длинному, одноэтажному дому, похожему на барак. Постучали в квартиру с номером два. Дверь открыла маленькая старушка. Её лицо испугало меня. Точь-в-точь Баба-Яга. Нос горбатый, глаза цепкие, темные, щеки обтянуты желтой кожей, руки тонкие, длинные. Седые волосы из-под платка выбились, развеваются. И так странно было услышать ее тихий спокойный голос! Я с дрожью в ногах переступила высокий порог и вошла в темный коридор, где и двоим-то разойтись трудно.

Открылась маленькая кухня с замусоленными обоями, плитой, кучкой сухих веток в углу и самодельным столом. Леша позвал нас в зал. Мы прошли через узкую спальню с тремя железными кроватями. В углу из стены чуть выдавалась вторая печурка. Зал – небольшая комната с квадратным столом и стульями. Там же стояла ещё одна железная кровать и самодельная деревянная раскладушка. Тесно.

Вошла бабушка Леши, похожая на прабабушку, только лицом полнее. Женщина была в темно-синем платье с белыми вертикальными полосками. Из-за них она казалась мне тощей-тощей, высокой-высокой. Появился низенький мужчина. Брюки мешком висели на полноватой фигуре, ремень – ниже живота. А лицо доброго усталого человека.

На голубую клеенку в цветочках бабушка поставила граненые стаканы, хлеб, масло на блюдечке и сахарный песок в пол-литровой банке.

– Ешьте, детки, ешьте, небось, голодные после детдомовского ужина?

Я боялась взять хлеб. Он был нарезан квадратиками без корки. Кусочки тоненькие, почти прозрачные. Их было мало. Я одна могла бы съесть все. Наконец Леша взял кусочек, но масло не тронул.

– Ешьте с маслом. Что, не любите масло? Не стесняйтесь, – упрашивала прабабушка.

Я положила сахару одну ложку, как Леша, и съела один кусочек хлеба. Потом, поблагодарив хозяек, мы ушли гулять на улицу.

– Зачем у вас в квартире две плиты? – поинтересовалась я у Леши.

– Строители на фундамент толь не положили, поэтому стены мокрые и в комнатах всегда холодно. Завод эти бараки еще до революции строил.

– А зачем у вас столько кроватей?

– Так девять человек. А метров – двадцать.

– Зато весело, наверно.

– Не дай бог, как весело, – усмехнулся Леша.

– А бабушки у тебя приветливые, заботливые, – отметила я.

Леша не откликнулся на похвалу.

Мы с Толиком стали частенько забегать к Леше. Он жил близко от нас. Но от угощений отказывались. Не хотели чужой кусок есть.

Его семья привыкла к нам и уже не замечала, когда мы тихо играли картонными цветными картинками и деревянными игрушками, которые делал отец Леши. Тут-то я невольно окунулась в семейную жизнь. Скандалы начинались спонтанно: кто-то споткнулся о чью-то ногу или подвинул на плите свою кастрюльку ближе к огню, кто-то из взрослых детей не послушал бабушку. Иногда я вообще не могла понять, с чего поднимался сыр-бор. Неслись проклятья, оскорбления, начиналось рукоприкладство. В этих случаях я, замирая от страха, забивалась под стол. Намаявшись от ругани, семья пила лекарство. Потом все клялись друг другу в любви и обнимались.

Такое происходило раза два в неделю. Лешу расстраивали эти потасовки. Приходя к нам, он с грустной усмешкой говорил:

– Пойдемте в парк, мои опять «резвится», выясняют, кто кому жизнь испортил.

– Леша, – спросила я, – а нельзя им жить как-то просто, по-человечески?

– Они и так все делают по-человечески! В зоопарке иначе: не послушается детеныш мамашу, та ему подзатыльник отвесит, и он – молчок. А людям покричать надо, показать, что умные. Это для тебя их вопросы простые, а для них – ребусы. В нашей семье сражения как на Курской дуге – до полной победы бабушки.

– Почему я никак не могу понять твоих взрослых?

– А ты не старайся, легче жить будет.

– Так ведь жалко их.

– И мне жалко, особенно папу. Да разве сладишь с кучей женщин?

– А почему ты не попросишь, чтобы не ссорились?

– Чудная ты! Дети взрослым не указ. Я это давно понял. Лучше молчать и заниматься своим делом.

Я вздохнула:

– Тебе даже хуже, чем мне. Каждый день от жалости страдать приходится.

– Не усложняй. Побесятся и помирятся, родные же.

– А разве после ссор они не станут меньше любить друг друга?

– Что ты все – «любить, любить»! У них и без любви забот хватает, – грубо закончил разговор Леша.

Я смутилась и умолкла.

ПОЧЕМУ В СЕМЬЯХ МАЛО РАДОСТИ?

Сегодня Леша позвал нас с Толей поиграть деревянным ружьем, которое папа сделал ему ко дню рождения. Когда мы вошли в спальню, прабабушка стучала о пол клюкой, и кричала на старшую дочь Люду:

– Перестилай постель, негодная!

– Мама, я уже три раза перестилала, – терпеливо объясняла дочь.

– Сколько скажу, столько и будешь работать… И про клизму опять забыла.

– Я вам сегодня два раза ставила. Вредно часто делать.

– Молчи… и живо готовь воду!

– Маманя, я не девочка, на пенсии десять лет, а вы все помыкаете мною. Не любите меня! – сердилась баба Люда.

– Я тебя родила, поэтому хочу – люблю, хочу – убью, – отвечала ей старуха.

Я с изумлением слушала эти речи. Значит, и моя мать могла бы меня бить, издеваться?

Слышу крик бабушки Люды:

– О, Господи, зачем мне эти мученья? Забери меня поскорее.

Теперь прабабушка схватилась за голову:

– Дура! Прекрати свару! Замолчи!

Тут прибежала баба Варя и давай бить сестру.

Мы прошмыгнули в зал и прикрыли за собой дверь, из-за которой неслось: «Помогите, убивают!»

Я в ужасе закрыла уши ладонями: «Ну, зачем, зачем они так?! Почему такие жестокие? За что бабка издевается над родной дочкой?»

С работы пришла мама Леши и, тихо проскользнув на кухню, сразу взялась за посуду. Она старательно мыла ее горячей водой, ополаскивала кипятком из чайника и расставляла сушить на горячие кирпичи. Ей осталось помыть миску, в которой лежала грязная мясорубка, но не хватило воды. За ней надо идти в колонку.