Потом - когда подходило уже время нашей первой пляски - другая беда; и там, где я меньше всего ожидал. Гелика вдруг однажды побледнела, умолкла и незаметно отошла от нас, посидеть одной. Но выглядела она - я знал этот вид, после пары месяцев в Бычьем Дворе. Такой вид бывал у тех, кому достались черные знамения от их богов; у тех, кого увезли из дома слишком поздно и теперь они уже выросли из быстроты своей и силы; у тех, кто смирился... Но к Гелике это не относилось. Никак разумно не относилось - на деревянном быке она показывала прекрасную технику, нагота Бычьего Двора ей шла: она была худа, и груди у нее были немногим больше, чем у мальчишки, но ее грация делала ее похожей на тех плясуний из золота и слоновой кости, что делали критские ювелиры... Так что же с ней?
Я подошел. Спросил, не больной ли день у нее сегодня. Об этом наши девушки говорить не любили, но им на самом деле было трудно с этим - ведь девственницы же... Как раз в такие дни они и гибли чаще, а я чувствовал себя в ответе за Журавлей.
Она сглотнула, оглянулась по сторонам, нет, говорит, ничего... А потом - сказала мне правду. Она боялась быка, боялась с самого первого занятия с живым зверем.
- Я всегда тренировалась с братом, - говорит, - мы с ним близнецы, плясать вместе начали еще сидя - ходить не умели... Мы думаем вместе, с ним мне ничего не страшно; и с тобой мне не страшно, у тебя руки акробата... Но это же зверь, скотина безмозглая, - откуда я знаю, что он станет делать?.. Возьмет и убьет!..
Мне стало худо. "Ну все, - думаю, - Журавлям конец".
Все команды, кроме нашей, держались на закаленных прыгунах, были собраны вокруг них. У нас должны были получиться свои прыгуны - Хриза, Ирий, я сам, - но когда? Я надеялся, что в первых наших плясках Гелика одна доставит удовольствие публике - не так плохо для полностью новой команды, пока все остальные не встанут на ноги. Если она не будет прыгать, должен кто-то другой; команду, на которую неинтересно смотреть, расформируют в тот же день... Даже если все останутся живы - Журавлям конец.
Упрекать ее не имело смысла, она была не воином, - скоморохом, - и не по своей воле пришла на Крит... Чтобы сказать мне - и для этого надо было много храбрости; больше того, в любой другой команде такого вообще не могло произойти: достаточно было людям заподозрить только, что ты боишься быка, тебя оставляли ему! По законам Бычьего Двора лишь смелых предавать было стыдно, а трус защиты не заслуживал... Но Гелика поверила мне. Это было первое испытание нашей клятвы.
Я поговорил с ней немного, даже заставил ее улыбнуться, хоть она и сделала это только для меня... А потом отошел. Подумать. Но как ни старался - ничего не шло в голову, кроме молодой лошадки, что была у меня в Трезене, - боялась колесниц. Я ее лечил от этого как обычно: сперва сам подходил к колеснице, чтоб видела; потом потихоньку подводил ее...
Вот потому Журавли и выпустили своего быка в тренировочной яме, хоть на Крите вам этого никогда не скажут. Никто не знает настоящей причины. Критяне думали, что это мы так разбушевались, потехи ради, - и по сей день так говорят, - а на самом деле это было мое крайнее средство: либо выбить из нее этот страх, либо - на худой конец - проверить, смогу ли прыгать вместо нее.
Быка привязали, мы поработали с ним какое-то время... Я сделал вид, что мне кто-то что-то сказал у входной двери, и отослал Актора обратно в Бычий Двор: зовут, мол. Потом - ребят предупредил: "Бойся!.. - кричу, - петля ослабла!.." И бросился вроде бы завязывать, а сам незаметно развязал. Ну и пошло дело. Место это не было задумано, чтобы быка туда выпускать; маленькое словно древняя жертвенная яма, с высокими стенами - не выскочишь... Но чтобы разбежаться и прыгнуть - как раз столько места там было; если ты сам резок, а бык - не слишком. Если что-нибудь случается неожиданное - критским быкам надо подумать, время им нужно. Тем временем я разбежался, ухватил его за рога и с толчка бросил себя вверх. Тело думало само: я оттолкнулся руками сам не заметил как, - повис в воздухе... И тут я понял, что наши тренировки - это ничто: вот здесь, вот так - вот это жизнь, это высшее блаженство!.. Как первая битва, как первая женщина!.. Упал я по-дурацки: животом поперек его спины... Но я уже знал, где ошибся, и во второй раз всё сделал точно, как надо. Потом вслед за мной пошла Гелика, и я благополучно ее поймал... Мы были так довольны, так горды собой - плясали вокруг быка свой Танец Журавлей, за этим нас Актор и застал, когда вернулся.
Он пообещал выпороть всех нас собственноручно и сдержал свое слово. Но когда он принялся нас бить - мы сразу поняли, почему именно сам. Это было больше похоже на щекотку, чем на удары: не порка, а массаж... Значит, он сам ставит на нас и не хочет нас уродовать перед Пляской.
Юность бывает безумной, но иной раз это безумство ниспослано богом. Мы были пленными, мы были рабами, наши действия нам не принадлежали; а где нет гордости, там погибает храбрость... Но в тот раз мы сами пошли к быку - вот захотели и пошли, никто нас не гнал, мы сделали это по своей воле, словно свободные, - и это освободило сердца наши. После того как мы прошли полпути навстречу богу по своей воле, - после этого уже никогда не чувствовали себя беспомощными жертвами.
На другой день Актор собрал нас у деревянного быка и устроил нам экзамен. Вокруг собрались плясуны, так что мы из кожи лезли. Покровители, разные господа и дамы во дворце - они бы дорого заплатили, чтоб их впустили сюда посмотреть; но нам - нам похвала одного бычьего плясуна была дороже их всех, вместе взятых. Актор сказал Гелике и мне прыгнуть еще по разу и отошел. Я прыгнул и слышал в полете скрип рычагов и реплики товарищей вокруг... А когда приземлился - увидел, кого пошел приветствовать Актор. Это был Астерион. Пришел-таки.
Актор говорил ему что-то, а он оглядывал нас своими круглыми воловьими глазами, и взгляд его не менялся, на меня ли он смотрел или на деревянного быка. Раз или два он кивнул в ответ на что-то, потом ушел. "Ну теперь он до меня доберется, - думаю. - Что он мне может сделать?.." И первая мысль, какая меня испугала: "Не даст прыгать, я не стану прыгуном!.." Я настолько был на этом помешан, что лишь смерть казалась хуже.
