- Ну, Тезей, твоя мать сказала тебе, кто ты?
- Да.
Я сидел перед ним скорчившись, будто пленник в оковах, и чувствовал себя - хуже некуда.
- И ты хочешь что-нибудь у меня спросить?
Я молчал.
- Можешь спросить у отца, если хочешь...
Я молчал. Дед дедом, но он был Царь, а на учтивость я настроен не был.
- Он признает тебя своим наследником, если ты покажешь ему меч.
Тут я заговорил от удивления.
- Почему, государь? Я полагаю, у него есть сыновья в его собственном доме.
- Законных нет. А что до прочего - ты помни, что хотя он и Эрехтид, это не мало, - но мы из рода Пелопа, нас породил Зевс-Олимпиец!
"Как меня Посейдон?" - этот вопрос у меня на языке вертелся, но я не спросил. Сам не знаю почему; не потому что это был мой Дед. Просто не решился, и все тут...
Он посмотрел мне в лицо, потом закутался поплотнее - и раздраженно так:
- Ты что, никогда не закрываешь дверей за собой? Здесь сквозит, как на гумне.
Я поднялся, подошел закрыть дверь...
- Прежде чем отозваться непочтительно об отце, позволь сказать тебе, что если бы не он, ты мог бы быть сыном крестьянина или рыбака... Даже сыном раба, коль на то пошло.
Хорошо, что я уже не сидел у его ног.
- Ее отец, - говорю, - может сказать мне это и остаться живым!
- Язык твой грабит твои уши, - дед был спокоен. - Угомонись, малыш, и слушай, что я тебе говорю.
Он смотрел на меня и ждал молча. Я постоял еще у двери, потом подошел к нему, снова сел на скамеечку.
- За год до твоего рождения, Тезей, когда твоей матери было пятнадцать, у нас за всё лето не было ни одного дождя. Зерно в колосьях было крошечное, виноград - как ягоды можжевельника; повсюду было по щиколотку пыли... Только мухам было хорошо. И вместе с засухой пришел мор - стариков он щадил, но уносил детей, молодых мужчин и женщин. Сначала у них отнималась рука или хромать начинали, а потом они падали, и сила уходила из ребер, так что человек не мог вдохнуть воздуха. Те кто выжил - остались калеками по сей день, как Фиест с короткой ногой. Но большинство умерло.
Я искал, какого бога прогневали мы. Пошел сначала к Аполлону, Владыке Лука. Он показал по внутренностям жертвы, что не стрелял в нас, но больше не сказал ничего. Зевс тоже промолчал, и Посейдон не послал никакого знака... Было примерно то время года, когда народ выгоняет козла отпущения. Нашли какого-то косого, говорили что у него дурной глаз... Били его так, что когда дошло до костра - жечь было уже некого. Но дождя не было, и дети умирали...
Я потерял тогда во дворце троих сыновей. Двух мальчиков своей жены - и еще одного, который, сознаюсь, был мне еще дороже тех. Он долго умирал, он уже лежал как мертвый - только глаза жили, умоляли дать ему воздуха... Когда его похоронили, я сказал себе: "Ясно, пришел срок моей мойры. Скоро бог пошлет мне знак". Я привел в порядок свои дела и за ужином оценивал своих сыновей, сидевших за столом, - кого назвать наследником... Но знака не было.
А на следующий день в Трезену приехал твой отец. Он возвращался из Дельф в Афины и должен был сесть у нас на корабль: морское путешествие избавляло от Истмийской дороги. Мне никого не хотелось видеть, но гость страны - священен; поэтому я встретил его, как мог, и вскоре рад был что он у меня. Он был моложе меня, но несчастья его закалили, он понимал людей. После ужина мы стали делиться своими бедами. Ему никогда не доводилось пережить того, что мне в тот день. Первая его жена была бесплодной, вторая умерла при родах, и девочка родилась мертвой... Он пошел к оракулу, но ответ был темен и загадочен, даже жрица не смогла его разъяснить; и теперь он возвращался в свое тревожное царство, и у него не было наследника... Вот так мы встретились - два человека в горе; мы понимали друг друга. Я услал арфиста, велел принести сюда кресло для него... И возле этого очага, где мы с тобой сейчас, сидели мы с ним и говорили о горе.
Когда мы остались наедине, он рассказал мне, как его братья, домогаясь трона, опустились до того, что опозорили собственную мать - достойнейшую женщину, - объявив его незаконнорожденным. Тут мне показалось, что его несчастья не меньше моих. Мы сидели, говорили, и в это время внизу в Зале начался какой-то переполох: крики, вопли... Я пошел узнать, в чем дело.
Это была жрица Богини, сестра моего отца, а с ней целая толпа женщин плакали, кричали, били себя в грудь и раздирали ногтями щеки... Я вышел на лестницу, спросил, что случилось, - и вот как она ответила:
- Царь Питфей, - говорит, - ты взвалил на свой народ бремя горестей. Ты приносишь дары Небесным Богам, которые и так уже сыты, а алтарь возле самого очага своего подвергаешь забвению! Вот уже вторую ночь подряд Змей Рода отвергает пищу и молоко, что я приношу ему к Пупковому Камню. Неужели ты хочешь дождаться часа, когда каждое чрево в Трезене потеряет плод трудов и мук своих? Принеси жертву - это Мать разгневана!
Я приказал тотчас же сжечь свинью и простить себе не мог, что сам не догадался: ведь когда Аполлон промолчал - ясно было, что наши беды не от неба. Утром мы кололи свиней у Пупкового Камня. Весь дом был полон их визгом, а в воздухе до самого вечера висел запах требухи... Когда кровь впиталась в землю, мы увидели на западе тучи. Тяжелые, серые, они дошли до нас и висели в небе... А дождя все не было.
Жрица пришла ко мне, и повела к Пупковому Камню, и показала там извилистый след Змея в пыли, по которому читала волю Богини... И так объяснила:
- Теперь он сказал мне, чем разгневана Богиня. Вот уже двадцать лет, не меньше, как ни одна девушка из этого дома не снимала пояса в ее честь. Вот уже два года, как твоя дочь Эфра стала зрелой женщиной, но отдала она Богине свою девственность? Отошли ее в Миртовый Дом, и пусть она не откажет первому же встречному, кто бы он ни был, - матрос, или раб, или убийца в крови собственного отца... Первому встречному, царь Питфей! Иначе Великая Мать оставит землю твою бездетной.
Дед посмотрел на меня.
- Ну как, упрямая голова? Начинаешь понимать?
Я кивнул. Говорить я не мог.
- Ну так слушай дальше. Уходил я оттуда с облегчением. Любой бы на моем месте был благодарен, узнав что только в этом все дело. Но мне было жаль девочку. Не потому, что она что-то потеряла бы в глазах народа, - нет... Крестьяне, перемешавшие свою кровь с береговыми людьми, всасывали эти обычаи с материнским молоком. Что ж, я никогда их не запрещал. Но и не поддерживал тоже, так что твоя мать не была готова к такому делу, ее не так воспитывали... Жрица была рада, и это меня злило. Она рано овдовела, и с тех пор никто на нее не позарился, так что она не любила красивых девушек... А девочка была горда и стыдлива; я боялся, что она попадется какому-нибудь подонку, который из простого скотства - или из злобы к тем кто выше его возьмет ее грубо, как шлюху... И еще больше боялся, что это может внести в наш род струю низкой крови. Если родится ребенок - его нельзя оставить жить!.. Но этого я не собирался ей говорить в тот день, и без того было слишком много.
