- Ну что скажешь?
- А надо?.. - говорит. - Нет уж. Я уже успел проглотить всё что должен был сказать. Мы бы поссорились, - а ты всё равно пойдешь, а потом тебя убьют, и я всю жизнь буду жалеть об этой ссоре... Иди, дурень, - буду за тебя молиться... Если смогу, отвезу домой твое тело. Но уж если ты ее достанешь, - будь спокоен, я тебе не соперник.
Мы разделили добычу; я позаботился, чтобы все остались довольны... А потом сказал:
- Этот меч, кубок и браслет я даю из своей доли. Это призы на погребальных Играх - окажем честь мертвому... Однако, кроме погребальных даров мы должны ему нашу месть. Сейчас их дозорные думают, что все мы заняты обрядами; другого такого случая у нас не будет. Кто со мной?
Вперед шагнуло человек двадцать, готовых пропустить Игры из любви к Пиленору, ко мне или к приключениям. День стоял где-то между полуднем и летним закатом; здесь он начинается позже, чем у нас.
Пока остальные расчищали дорожку для бега, мы скользнули в лес; потом обошли подножие холма и вышли к тропинке, по которой девушки спускались к морю. Она повела нас вверх, через открытые поляны, вдоль излучин и перекатов горного ручья... На тропе были следы копыт, а в одном месте - лента, мокрая от морской воды.
Вскоре мы увидели расчистку и деревушку на ней... Но когда подползли, то услышали мужские голоса и плач детей, - это был обычный крестьянский хутор, похожий на все другие. "Так, значит, это не страна женщин, как о ней рассказывают, - подумал я. - Они должны быть чем-то другим, как бы народ в народе..."
Тропа миновала источник, где начинался ручей, - тут они останавливались напиться, - и повела нас дальше, сквозь лес из миртов, каштанов и дубов. Потом деревья поредели, появилась ежевика, уже с ягодами; небо показывалось всё чаще и наконец открылось во всю ширь, - а вокруг березы, земляничник и мелкие горные цветы... Я услышал пение жаворонка и что-то еще, что примешивалось к нему... Жаворонок примолк - это был девичий смех.
Сердце у меня остановилось, а потом как прыгнет - едва не задушило. Знаком приказал тишину, но жаворонку не прикажешь - пришлось переждать его веселье... Наконец он опустился на землю, и я снова уловил тот звук, далеко-далеко.
На открытом склоне перед нами из невысокой нежной травы поднимались изящные осинки... Тропа огибала деревья, и на одном из них был привязан пучок голубой шерсти. "Это место свято и запретно", - думаю... По спине поползли мурашки... Но как при рождении нельзя повернуть вспять, так и я не мог.
Впереди из горы выступал как бы контрфорс, образованный громадными глыбами, каждая с сарай величиной; тропинка огибала его. Голоса доносились оттуда, там конечно должна быть стража... Я подал своим людям знак ждать, а сам спустился в сторону по склону, к зарослям дрока, и уже по ним прополз до гребня и глянул вниз.
Широкий скальный выступ с неглубокой впадиной посредине... Это было похоже на бедра сидящей горы, а ее каменные руки покоились с обеих сторон на коленях. Над ними нависали каменные груди и возвышалась ее огромная голова, а вниз от коленей отвесно падал громадный обрыв. За его кромкой не было видно ничего: только безбрежное пространство и далекое море внизу и парили орлы. У самого края обрыва - алтарь из грубо отесанного камня; рядом с ним коренастый каменный столб, а на столбе какая-то штука, похожая на серп молодой луны. У нее была странная поверхность: неровная, но блестящая, как у пористой лавы... Я однажды видел такую, в другом святилище, но та была меньше кулака, а эта - с человека толщиной... Это был громадный грозовой камень; его прихотливые грани влажно блестели в косых лучах солнца, и казалось - он только что сплавлен ударом молнии и еще светится, раскаленный... С алтаря поднимался дым, в воздухе плыл запах душистой смолы... Я понял, что это святилище принадлежит Ей, на кого нельзя смотреть мужчинам; а те, что на траве в расщелине, - охрана.
Теперь они были одеты. Туники с бахромой по краю и скифские штаны, облегающие ногу, были сшиты из мягкой выделанной кожи глубоких и ярких цветов, какие бывают у ягод и драгоценных камней, и блестели пряжками из золота и серебра... Они выглядели как изящные юные принцы, которые собрались после охоты выпить вина и послушать певца. Беседовали, чинили свое снаряжение, просто отдыхали под лучами заходящего солнца... Иные смазывали луки и дротики; одна оперяла стрелы, и возле нее лежали пучки перьев и тростника; другая, обнаженная по пояс, вышивала свою тунику; а девушка рядом с ней, судя по выразительным движениям ее рук, что-то рассказывала... Позади них, ближе к горе, стояло несколько низких каменных домов, крытых тростником, и деревянная конюшня... Там же был и кухонный очаг; в нем горел огонь, и несколько крестьянских девушек в женских одеждах укрепляли над ним вертел... Я обшарил глазами все вокруг, но напрасно: ее не было.
В открытых дверях домов ничто не двигалось, значит, она и не там... Однако я не раздумывал: "Что теперь?" Моя судьба зажала меня мертвой хваткой и завела так далеко не для того, чтоб теперь отпустить.
Я помахал своим людям - мол, будьте готовы подождать еще - и лег за гребнем грудью на грудь горы. И смотрел сквозь кусты, вдыхая воздух ее дома, слушая его шорохи, его ветер... Одна из девушек заиграла на лире и запела... Это была древняя баллада, которую я слышал дома от арфистов береговых людей. Этот язык я знаю хорошо, некоторые из моих племен говорят на нем... Если она тоже его знает, мы сможем говорить...
Наверху на скале стояла девушка-часовой - черный силуэт на фоне белого облака - с двумя дротиками в руке и полукруглым щитом... Она подняла его, приветствуя кого-то позади себя, и я услышал охотничий рог. Я ждал. Каждый голос птицы, каждая травинка вонзались в меня, как бронза... Послышался стук копыт по камню, потом глухой топот по траве... Я молился - не знаю какому богу... Через дальний гребень скатилась вниз стая оленьих гончих, лохматых, белых как творог; они бросились к девушкам, те ласкали их, со смехом отталкивали прочь... Потом все поднялись на ноги, среди скачущих собак, словно челядь в ожидании хозяина...
По расщелине в дальнем гребне верхом съезжали охотники, и она ехала впереди.
