Что это ты, мать, вместо иронии в ностальгию бросилась, что ли? По своей стране почетных доноров? Кстати, твое нахождение здесь есть результат свободного выбора, не так ли?
А то ж. Все наши сегодняшние кресты – это вчерашние свободные выборы.
Ну а теперь «о практическом»: вообрази, сестричка, живем мы на те гроши, которые выручили от продажи нейлоновых лент, что дома по пятьдесят копеек за метр, да хозяйственных сеток по восемьдесят копеек (загнали по десять рэ, то бишь песо, мало, дурочка, привезла). Всего продали больше чем на двести песо – а кто надо мной смеялся за купленные в ГУМе шестьдесят метров ленты? Впрочем, я и сама смеялась над Рейнальдо, просто не могла вообразить, что эти ленточки станут почти единственным источником нашего существования здесь. Ох, надо было ерунды этой купить раз в двадцать больше. Ты спрашиваешь, устроился ли Рейнальдо на работу; да, он отслужил в армии и хотел в институт Солнечной Энергии (уж не знаю, что за разработки там ведутся, может, как научить кубинцев обходиться без пищи, потребляя энергию светила напрямую?), но туда его не взяли. Сейчас он уже около месяца работает в лаборатории атомной электростанции в провинции Ольгин; я с Кариной пока остаюсь в Сантьяго: не для того увозила ее из Беларуси, чтобы поселиться в двух шагах от ядерного реактора. К тому же мужу выделили только койку в общежитии и талоны на питание один раз в день в столовке его Чернобыля, которого, в случае чего, хватит на всю Кубу – так я ему и сказала. Поссорились, конечно. Но самое главное, что зарплата его – смешно сказать! – составляет сто девяносто песо. Прожить вчетвером (Фелипа никогда не работала) на такие деньги, разумеется, невозможно. Поэтому я озабочена поисками работы, ведь уже закончила школу языков для иностранцев и – поздравь меня! – получила диплом. С вязанием кончено: в магазинах для беременных меня уже знают. Так что ты, когда будешь писать ответ, положи между страницами один метр ленточки, конверт потом прогладь утюгом. Сейчас в моде здесь желтые и голубые. В другой раз можешь прислать кружева, что по тридцать копеек метр, их рвут из рук по восемь песо…
Рейнальдо с Фелипой подсчитали, что письмо с лентой придет как раз к Рождеству: «Вот мы и зажарим цыпленка на праздник!» Удивительные люди! Они продавали метр ленточки и радовались, что сегодня не лягут спать голодными. А завтра – завтра их не интересовало. Как быстро мой любимый согласился жить за счет СССР – в данном случае это означало за счет моей матери, зависеть от которой мне хотелось меньше всего. Поэтому упрямо ходила по конторам в поисках работы, чтобы везде услышать одно и то же: «Товарищ, для вас ничего нет». Наши встречи с мужем – а приезжал он теперь раз в месяц, Ольгин – неблизкий свет, билет того-сего стоит, – обычно заканчивались ссорами («Какая дикость – две отдельных очереди в магазине: для мужчин и для женщин»! – «Мужчины работают, их время надо беречь». – «Но твоя сестра тоже работает, чем она хуже мужчин?» – «Дело женщины не работать, а рождать солдат для Революции!» – ах, amigo, если бы ты только знал, что почти слово в слово повторяешь Ницше! – «На каком цинковом столе лежит ваша истина? Какая бирка привязана к ее окоченевшей ступне? Че Гевара, похоже, понял, что победа революции – пиррова, потому и отправился в Боливию!» – «Что можешь понимать в Революции ты, женщина, твое дело – рожать» и т.д., по кругу), – впрочем, не только наши: ко мне все чаще прибегала со слезами на глазах сама Лида Руцевич:
– Снова с Армандо неделю не разговариваем. Показала ему заметку в «Известиях», ну, ту, «Аресты в Гаване». Ты знаешь, что он сказал? «Правильно. Всех надо расстрелять». Как жить дальше, а?
Лида смотрит на меня так, будто я сейчас покажу ей выход – этакую триумфальную арку, которая не превратится в новую ловушку. Ее муж Армандо как-то подвозил меня в микрорайон с красивым названием Барко-де-Оро, что означает Золотой Корабль, там живет Ирина, с которой мы, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Был сезон дождей, на автобусной остановке безнадежно стояла семья с маленькой девочкой, – Армандо довез их до самого дома: «Чтобы малышка не простудилась!» А тех, в Гаване, – расстрелять…
– Он думает, – всхлипывает Лидка, – что на восемьдесят песо, которые выдает мне каждый месяц, можно прожить! Он и не подозревает, что все продукты в его холодильнике – с советских судов. Он считает, дурак, что все на Кубе живут так, как мы! Эх, бляха-муха, пришло время устроить ему особый период: тархету в руки – и марш в магазин за мандадо! Будет ему тогда «социализм или смерть»…
Я представила себе Армандо Лопеса в той очереди за детской обувью (по тархете – две пары в год, и попробуй еще получи), из-за которой не спала минувшую ночь. С вечера толпа расположилась лагерем у магазина “La Habanera”, что означает «Гаванка». Женщины сидели просто на тротуаре, в два часа ночи была первая перекличка, в шесть утра – вторая, к открытию, как обычно, подоспели две полицейские машины, но стекло в витрине все равно высадили. Время от времени к нам в дом вносили потерявших сознание беременных. Сутки без сна, воды, еды, на солнцепеке – каким убежденным коммунистом надо быть для этого, компаньеро Лопес!
Пришло наконец долгожданное письмо от сестры. Конверт был вскрыт и грубо заклеен – разумеется, никаких лент в нем не оказалось. Так что Рождество мы встречали скромно: несколько зеленых апельсинов, рис, бутылка “Habana Club”. Рейнальдо озадаченно скреб макушку, а на меня напал истерический смех: как раз неделю назад у меня украли расческу, – расчески в Сантьяго не купить! – и передо мной стояла дилемма: не расчесываться год, до поездки в Беларусь, или обриться наголо, – а тебе, любимый, для полного комплекта – еще одна цитата из Ницше: «Только там, где заканчивается государство, начинается человек».
…Корень всех войн и революций – в различии цветных слайдов в проекторе сознания, потому что именно они – а не наоборот! – создают картинки на простыне экрана: для одного это триллер с ужасами, для другого – комедия про банановый рай, для третьего – античная трагедия рока, для четвертого – сентиментальное порно и т.д. Разница культур и индивидуального опыта уменьшают наши шансы на взаимопонимание. Но я все же хотела спасти нашу любовь, amigo mio, я училась прощать – даже когда ты тайком от меня отнес наши обручальные кольца в магазин свободной торговли, на двадцать шесть долларов завесили те узенькие ободки, как раз хватило тебе на вентилятор, ведь в том твоем Чернобыле, разумеется, без вентилятора не обойтись; даже когда ты показал мне на улице молодую кубинку, которая шла вульгарно-зазывной походкой, виляя бедрами: «Она ходит как королева! Не сравнить с тобой!»; даже когда твоя мать после очередного нашего с нею спора («Я хотела научиться у тебя коммунизму!» – «Не хватало мне еще быть наставницей идиотизма!») едва не бросилась на меня с кулаками, и только крик Карины: “¡Abuela! ¡Mama no se tocan!”36 отрезвил ее, – я все еще надеялась на что-то, я искала способа обмануться, хотя все было ясно с самого начала.
Любовь – просто долька апельсина под ногами марширующей толпы.
Апельсиновое деревце растет просто посередине дома, в патио (что-то вроде внутреннего дворика).
– Как же это – без крыши над головой? А если псих какой залезет?!
– Успокойся, ты не в совке, – Ирина жарит на сковороде зеленоватые кофейные зерна. – Сейчас ужинать будем, да и заночуешь у меня – видишь, какой дождь.
Пол из кафельной плитки идет под уклон, и в доме сухо. Что за роскошь, Господи, после моего ласточкиного гнезда – спать под апельсиновым деревом! Под звездами!
– Преступности в нашем понимании, той дикости и бессмысленной жестокости извращенцев здесь нет, – продолжает хозяйка. – Воруют, конечно. Но гулять по Сантьяго можно хоть до утра абсолютно спокойно.
