Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
СТАРИК
На рассвете прошел дождь. Утро выдалось пасмурное, теплое, совсем не октябрьское. Говорят, в такие дни снова начинают расти грибы.
Наша окраина с редкими беспорядочно разбросанными деревянными домиками почти сплошь занята огородами. Весной и летом они буйно зеленеют, изумрудные квадраты взбегают на самую гору. Сейчас все это поблекло, пожухло, низина и гора покрылись бурым с чернотой цветом. Тускло поблескивая, капли дождя лежат на огуречных грядах, где из-под высохших и снова промоченных желто-серых листьев кое-где виднеются еще скрюченные огуречки, на кучах картофельной ботвы, на багряно-красных кустиках перестоявшегося веничья.
У соседнего дома колют дрова. Под ударами топоров тяжелые замшелые плахи смачно разлетаются, наполняя воздух тонким пряным запахом старого мореного дуба. Работают двое. Молодой рыжеволосый парень рубит быстро, ловко, словно совсем не тратя сил. Второй, высокий худой старик, заметно отстает. Застиранная, когда-то синяя рубаха его на спине взмокла и, когда старик наклоняется, мокро облегает сухие острые лопатки.
Заметив меня, старик вгоняет колун в чурбак, выпрямляется.
- Закурить не найдется?
Я протягиваю пачку "Беломора". Корявыми, плохо гнущимися пальцами старик вытаскивает папироску, опускается на бревно. Дышит он часто, сипло и, видимо, рад случаю перевести дух. Присев рядом, я зажигаю спичку, подношу старику. Тугая неразмятая папироса горит плохо, старик усиленно раскуривает. Папиросу он держит, как цигарку, тремя пальцами; его небольшая, тронутая зеленовато-желтым отливом белая борода вздыбилась; изпод сбившейся на затылок овчинной шапки на лоб упали влажные свалявшиеся косички седых волос.
Парень тоже подсаживается к нам, тянется к пачке:
- За компанию...
Папироска у старика разгорелась, но вот новая беда - он долго, надсадно кашляет. На щеках выступает беспокойная краска, глаза затягивает влагой.
- Фу-ты! - наконец, откашлявшись и снова глубоко затягиваясь, говорит он. - Самосад позлее, а не такой душный. А эта сладкая, да душная.
- Курить вам, наверно, не следует.
- Мне-то? - усмехается старик. - Сказал! Годков шесть десятков дымлю. Поздно!..
- А сколько вам сейчас?
- Седьмой доходит.
- Трудно уж вам вот так - с колуном.
- Знамо, трудно, - соглашается старик. - А куда денешься? Свое дохаживать надо. Позвал вот малого - пошли.
- Сын?
- Семен-то? Шабер, сосед.
- А своих детей нет?
- Детей?.. Нет. - Старик вздыхает и без всякой горечи говорит: - Девка была - померла. Баба тоже померла. Один...
- А Никита? - спрашивает до сих пор молчавший парень.
Старик наклоняется, тщательно приминает сапогом давно уже погасший окурок, нехотя переспрашивает:
- Что Никита?.. Давай-ка вон колоть.
Парень проворно встает.
- Сиди, дед, передохни. А я постукаю, зябнуть стал.
- И то ладно, - соглашается старик. - Я, коли так, еще одну спалю. Можно?
- Пожалуйста.
Старик закуривает, молча смотрит на парня. Рыжие волосы у того то скатываются на затылок, когда он выпрямляется, то - когда бьет - падают огненной копной на лоб. Колун взлетает и опускается через ровные промежутки, зеленоватые замшелые плахи разлетаются, кажется, сами собой, открывая пахучую коричневую древесину, - Вот, - задумчиво говорит старик, - тоже - поженится и поминай как звали. Отрезанный ломоть.
- А может, не уйдет?
- Этот-то? Этот, может, не уйдет...
Я догадываюсь, что старик косвенно отвечает сейчас на замечание парня, и, пока раздумываю, как поудобней расспросить, он просто, как это умеют только старые люди, говорит:
- Давеча ты про детей спросил. Соврал я тебе: сын у меня есть.
- Что, не с вами живет?
- Говорю - отрезанный ломоть. - Старик качает головой. - Растишь, растишь, от хворобы бережешь, а на ноги встанет, и не нужен ты больше. Раз в год письмо либо депешу пришлет, с праздником проздравит - и на том спасибо.
- Ну, помогать-то вам он помогает?
- Где там! Сам, сказывает, чуть оборачивается. Жена, дите, квартера, слышь, дорогая...
- А кем он работает?
- Работа-то ничего, чистая. - Старик говорит спокойно, задумчиво, больше, кажется, сожалея о неустроенности сына, чем о том, что сын забывает об отце. - Студентов учит.
- Он что же - научный работник?
- Нет, сказывает, - кандидат пока.
- Институт кончил?
- До войны еще кончил. В Москве. А опосля войны опять учился - три года. - Старик с искренним удивлением смотрит на меня выцветшими глазами. - С чего бы так: учился, учился, а самому чуть на житье хватает?
Я не сдерживаюсь:
- Послушай, отец! Обманывает он тебя! Ведь он, самое малое, двести триста рублей в месяц получает!
Старик молчит, потом глухо спрашивает:
- А ты не врешь?
- Нет! - Я начинаю горячиться. - В суд надо подать. Раз сам забывает заставят!
- Смотри-ка! Вон и Семен говорил, а я все сумлевался. И присудят?
- Рублей пятьдесят в месяц!
- Куда столько! - пугается старик. - Десятку там какую, и того будет. Много ли мне надо, на соль там, на табак да на праздник когда четвертинку. Куда столько!..
- Вот что, - решительно говорю я. - Сегодня не кончите?
Старик смотрит на гору дубовых плах, утвердительно кивает:
- Знамо, нет. Вон их сколько - две машины. К обеду бы завтра управиться.
- Я сейчас пойду в город, а вечером напишу заявление в суд. Так этого нельзя оставить!
- Негоже как-то, - неуверенно говорит старик.
- А забывать отца хорошо? А с колуном в такие годы хорошо?
- Да ведь это так, - кивает старик и в упор поднимает на меня усталые глаза. - Пиши.
- Вот и договорились!
Через полчаса я отправляюсь по своим делам. Мои новые знакомые старательно работают. Один колун все так же ровно и методично взлетает и падает, разваливая дубовые плахи, второй, явно нагоняя упущенное время, частит, отскакивает и снова настойчиво бьет в железный торец.
Возвращаюсь вечером. Гора дубовых плах заметно поубавилась, рядом выросла высокая длинная поленница, Старик сидит на бревнышке, потрескивает самокруткой.
Я сажусь рядом.
- Вот, самосадом разжился, не хочешь?
- А напарник где?
- Где ему быть - спит. Намахался парень. - В сумерках раздается невеселый смешок. - Без чутка за двоих приходится...
