С одной стороны, Миша был сирота, но с другой — это был в высшей степени избалованный ребенок. Елизавета Алексеевна так любила своего внука, что для него не жалела ничего. «Все ходило кругом да около Миши». В год она тратила на него до 10 тыс. рублей. Пьедестал всеобщего поклонения, сооруженный в Тарханах с младенческих пеленок, уродовал формирующийся характер. Мальчик семи лет уже умел прикрикнуть на лакея, с презрением улыбнуться на лесть ключницы. «В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он… радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу»[71]. «Этот внучек-баловень, пользуясь безграничною любовью своей бабушки, с малых лет уже превращался в домашнего тирана, не хотел никого слушаться, трунил над всеми…»[72] — вспоминал дальний родственник Лермонтова И. А. Арсеньев.
К тому же Михаил Юрьевич с точки зрения психического здоровья обладал очень нехорошей наследственностью. Среди родственников, в роду Лермантовых, Арсеньевых и Столыпиных, было много больных психическими заболеваниями и неврозами, а также вспыльчивых, упрямых, аффективно несдержанных, психопатических личностей.
Так и вышло, что в течение всей жизни Лермонтова необычайная врожденная нежность, поэтичность и музыкальность души его непостижимым образом уживалась с полученной в результате неправильного воспитания неутолимой жаждой первенствовать, властвовать, а временами и зло критиковать других.
Раздвоенность его натуры понимали немногие, только самые близкие ему люди. Лермонтовых было два: замкнутый в себе, добрый, нежный, сентиментальный юноша-поэт, редко кому открывающий свою душу, и властный, вспыльчивый, резкий, ироничный, бесстрашный офицер. Внешне, на людях, в обществе это был характер неспокойный, неприятно бурный, склонный к недопустимым выходкам, шалостям, подчас наивно-детским.
По воспоминаниям писателя И. И. Панаева, подобные шалости Лермонтов нередко вытворял в доме своего издателя и редактора А. А. Краевского: «…Лермонтов подходил к столу, за которым сидел редактор, глубокомысленно погруженный в корректуры… разбрасывал эти корректуры и бумаги по полу и производил страшную кутерьму на столе и в комнате. Однажды он даже опрокинул ученого редактора со стула и заставил его барахтаться на полу в корректурах»[73]. А. А. Краевскому эти «школьные» выходки Лермонтова определенно не нравились, но «он поневоле переносил это от великого таланта».
Временами у Лермонтова наступали приступы тяжелой «черной» меланхолии, тоски, страха смерти, жестокой психической депрессии. В эти периоды он оставлял учебу в пансионе, университете, Школе юнкеров или воинскую службу в полку, по нескольку дней мог не выходить из комнаты, лежа в кровати в каком-то молчаливом оцепенении. Читать и писать в эти дни он не мог, разговаривать и общаться ни с кем не желал.
Николай I серьезно подозревал, что Лермонтов не совсем психически здоров. Так, на докладной записке шефа корпуса жандармов А. X. Бенкендорфа о стихотворении «Смерть поэта» царь написал такую резолюцию: «Приятные стихи, нечего сказать… Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он…»[74].
Конечно, Михаил Юрьевич не имел психических заболеваний в полном смысле этого слова, у него не было шизофрении или, скажем, маниакально-депрессивного психоза, но он периодически страдал определенным болезненным состоянием нервной системы, что можно по современной терминологии уложить в понятие «астенический невроз».
Дважды у поэта наблюдались тяжелые реактивные психозы: в первый раз — в феврале 1837 года при столкновении и споре со своим родственником Н. А. Столыпиным по поводу обстоятельств гибели Пушкина, во второй раз — в апреле 1841-го, когда Михаил Юрьевич, хлопотавший об отставке, неожиданно получил предписание в 48 часов покинуть Петербург и отправиться в свой полк на Кавказ.
Вообще у Михаила Юрьевича физическое состояние и здоровье было слабое, и он часто и подолгу болел.
В детстве Миша Лермонтов страдал «худосочием», рахитом, золотухой, диатезом, «повышенной нервностью»; переболел корью в тяжелой форме, осложнившейся какой-то другой, неизвестной тяжелой болезнью, во время которой мальчик 3 года не мог встать с постели.
В 1832 года в манеже Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров от удара копытом лошади 18-летний юнкер Лермонтов получил открытый перелом «кости ниже колена» (правой большеберцовой кости). Несмотря на 5-месячное лечение, кость плохо срослась, правая нога осталась деформированной, от чего Михаил в дальнейшем сильно прихрамывал.
Иммунитет у Михаила Юрьевича был снижен. Поэтому в течение всей жизни он очень часто болел простудными и инфекционными заболеваниями, «ревматизмами». Особенно тяжелое инфекционное заболевание (вероятно, воспаление легких) перенес Лермонтов весной 1837 году, простудившись во время утомительной дороги из Петербурга в ссылку на Кавказ.
Михаил Юрьевич имел маленький рост, некрасивую фигуру с очень большой головой и непомерно широким туловищем, выраженный кифоз (горб) из-за врожденной и приобретенной деформации шейного и грудного отдела позвоночника, был кривоног и страдал хромотой. Грудная клетка Лермонтова была деформирована от врожденного уродства костей и неправильного их развития в результате рахита.
Из-за некрасивой фигуры товарищи по Московскому Благородному пансиону называли Мишу «лягушкой», а в Школе юнкеров он имел прозвище «Маешка» (производное от имени горбатого и некрасивого персонажа французской литературы Mayeux). Михаил Юрьевич осознавал свою некрасивость и, вероятно, в душе сильно страдал от этого. В юношеской повести[75] он воспроизвел себя в Вадиме-горбаче и описал жестокие страдания из-за того, что его, урода, не любит любимая им девушка.
На неприятный внешний облик поэта указывали многие его современники.
Великий русский писатель И. С. Тургенев писал: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз… Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное…»[76].
Однополчанин Лермонтова А. Ф. Тиран вспомнил случай, когда их вдвоем отправили на дежурство к великому князю Михаилу Павловичу. Старый казак, когда они явились, долго смотрел на Лермонтова, затем покачал головой и сказал: «Неужто лучше этого урода не нашли кого на ординарцы посылать»[77].
Юному поклоннику поэта К. А. Бороздину, заочно восторгавшемуся им и знавшему наизусть многие его стихи, Михаил Юрьевич «рисовался в воображении чем-то идеально прекрасным, носящим на своем челе печать высокого своего призвания». Увидев живого Лермонтова, он был потрясен: «Боже! Какое разочарование! Какая пропасть между моею фантазией и действительностью! Корявый какой-то офицер — и это Лермонтов!
Огромная голова, широкий… лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое… угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато какие глаза! То были… щели, полные злости и ума… С лица Лермонтова не сходила сардоническая улыбка… Помимо его безобразия, я видел в нем столько злости»[78].
Как выразилась дальняя родственница Лермонтова В. И. Анненкова, «душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика»[79].
