Мне ставят рюмку и наливают с полпальца белой, дурно пахнущей жидкости. Никогда впоследствии не привык я к водке и не пил ее.

- А почему нет товарищей папы? Начальства? - Мой вопрос звучит вызывающе глупо, в какой-то момент я и сам это понимаю и пытаюсь исправить неловкость. - Ладно. Папа - наш близкий, дорогой человек. А для них он только знакомый.

Ульяна встает:

- Извини, Нина, я не могу иначе.

- Но... - В глазах мамы испуг. - Алексей ведь не верил в Бога?

Я не сразу понимаю потаенный смысл разговора. При чем здесь Бог?

- Не верил, - нянечка соглашается. - Но ведь больной нуждается во враче, а не здоровый... - И, странно подобравшись, с потухшим вдруг взглядом, начинает: - Со святыми упоко-ой...

Мать летит к дверям, тщательно их прикрывает, виновато смотрит:

- Циля... Или узбек этот... Извини.

Ульяна между тем выводит истово:

- Сам Един еси бессмертный сотворивый и создавый челове-е-ека...

Никогда прежде не слышал я ни этих слов, ни этой мелодии, она завораживает, проникает в душу, сердце, заставляет... Что же она заставляет? Не знаю... Я только чувствую, что становлюсь другим.

Когда выпита водка (нетронутая закуска так и осталась на столе), мама тихо спрашивает:

- Новый год... Ты останешься с нами? Сергей?

- Это глупости, - вступает Ульяна. - Пожалей его, он всего лишь ребенок, у него другие интересы. К счастью, дай Бог...

И мне так странно, что нянька угадала в очередной раз. Она часто угадывает мои сокровенные мысли. Вот и теперь: накануне известия о гибели папы меня пригласила встречать Новый, 1940 год моя одноклассница, Лена Веретенникова, красивая девочка, отличница, по ней вздыхает весь наш класс (мужская половина, естественно) и еще полшколы. Почему она выбрала меня? Я грежу предстоящим свиданием, я еще даже не догадываюсь (так, смутные образы, неуловимые желания, итог позднего развития) о том, что меня ждет, но сердце бьется и сладко замирает. Что делать... У кого оно не замирало в пятнадцать лет... И даже холмик на Митрофаниевском ничего теперь не изменит...

Мама дала мне двадцать рублей (серьезные деньги!):

- Купи цветы. Девочке приятно будет, к тому же и не банально - в Новый год дарят духи. Да ведь ей еще и рано?

Не знаю. Я ничего не знаю о женщинах. Мама. Три учительницы. Соседки. Те, кто ходит по улицам. Сидят в кино. Они все безразличны мне. Как, впрочем, и все мои одноклассницы. Противные, писклявые голоса, всегда капризный тон, такое впечатление, что им все не то должны, не то пребывают в вечном обмороке от их внешности и косичек с бантиками.

Не то у Лены. Длинные вьющиеся волосы. Всегда модное платье (пусть платьице - во всяком случае оно резко отличается от юбок и кофточек всех остальных. Чулки в резинку, ужимки, прыжки, чушь и больше ничего), всегда неуловимый... Запах? Нет. Запах исходит от рыбы или от урны. От Лены веет... Вот: именно "веет" древними поверьями и чем-то еще, неуловимым, волнующим. Здесь целая история...

Я учился в шестом классе, когда однажды отправился погулять на Марсово поле (я никогда там не гулял и не гуляю, от этого места исходит тихий, невнятный ужас1) с одной-единственной целью: скрыться от родителей. Тогда случился один из немногих в нашей жизни "грандиозных скандалов" (мамино определение). Я попросил отца вырезать мне из доски саблю - с рукоятью и перекрестием, гардой. Отец трудолюбиво строгал часа два, сабля вышла на удивление: обоюдоострая, с витой рукоятью, - заглядение. Но я просил с гардой. Отец долго уверял меня, что с этой самой гардой оружие делали очень-очень давно. "Тебе же для игры с ребятами? Значит, нужна современная шашка!" - ему казалось, что он убедил меня. Я же швырнул поделку под диван и убежал...

Тогда-то я впервые и увидел Лену. Она шла рядом с молодой, хорошо одетой женщиной, очень красивой, с тонким, надменным лицом. Но Лена... Никогда раньше не видел таких... Она была стройная, хрупкая, в удивительном платье с оборками, а как она разговаривала! "Тетя Вера, вы огорчили меня..." - "Оставь, дитя мое, глупости. Не вникай". - "Я не могу не вникать!" - "Но это касается только взрослых!" - "Я уже взрослая, тетя Вера. И моя душа болит..." Они заметили, что я прислушиваюсь, и торопливо ушли. Я часто вспоминал об этой девочке, и вот - в девятом классе она появилась, как фея из сна...

Я мучился. Я страдал. Нет, не о юношеской влюбленности идет речь. Я еще не знал, что это такое. Просто меня угнетало: почему? Почему она пригласила именно меня? Выбрала из целого класса, школы, может быть... Я не красавец. Я обыкновенен до невозможности. Среди толпы меня нельзя выделить, заметить. Но Лена заметила...

Ночью проснулся, что-то беспокоило. Со мной случается иногда: туманные образы, неясные мысли, понять нельзя, но не спится. Переходный возраст так объясняют взрослые. Возможно. Вот и теперь - спать не могу, и так ясно-ясно: грязный, будто мука, перемешанная с землей, снег за окном автобуса - это когда ехали на кладбище - и землистые лица окружающих. И гроб, гроб, огромный, бордовый, закрытый наглухо. Что случилось с отцом?

Ульяна теперь спит в комнате родителей, маме страшно одной. Тихо встаю, иду к дверям, створка ползет бесшумно, и вдруг вижу черный силуэт на фоне светлеющего окна. Это Ульяна, она стоит, прислонившись лбом к стеклу, на плечах пуховой платок, подарок отца на день рождения, он у няньки в августе, 19-го числа, на Яблочный Спас, как она называет этот день. Осторожно дотрагиваюсь до ее руки, она медленно поворачивается:

- Ты? Не спится?

- Не спится, няня... - отвечаю из "Онегина".

Она улыбается.

- Пойдем к тебе. Маму разбудим...

Возвращаемся, она садится в старое кресло у окна, пристально смотрит.

- Няня, что случилось с отцом?

Долго молчит.

- Ты взрослый?

- Да.

- Хорошо. Я думаю, что тело изуродовано настолько, что они не посмели его показать. А может быть, и еще страшнее: тела в гробу нет.

Мне кажется, что я медленно лечу из окна на уличную булыгу.

- Это же невозможно...

- Это возможно. Я не знаю, что случилось на самом деле, но, заметь, они не хотели привлекать внимания: ни знамени, ни почетного караула, ни салюта! А ведь это все положено по воинскому ритуалу!

Положено. Я знаю. Как она беспощадна, моя нянька, как бескомпромиссна.

- Послушай... - встает, подходит ко мне, - ты спросил, я ответила. Но на самом деле это все равно. Папы нет, и я молю Господа, чтобы он простил грехи раба Божьего Алексия - вольные и невольные. Молись и ты.

- Но... Я неверующий, няня?

- Все равно, молись, - требует она непререкаемо. - Молись. Я знаю, у тебя с покойным Алексеем Ивановичем было решено: после десятого класса ты идешь в... - И вдруг я чувствую, как у нее что-то застревает в горле или будто застревает, она умолкает и с трудом пытается вытолкнуть, видимо, очень страшные - это видно по лицу, глазам - слова. - ... школу НКВД. Не спорь, не отнекивайся...

- Я не собираюсь отнекиваться. Да. Это решено. Не мною, ты знаешь. Что касается меня... Няня, сомнения мучат. Странные и тяжелые...

- Еще бы, Сережа, еще бы... - произносит с грустной усмешкой. - Что ж... Подумай, мальчик. Взвесь все "за" и "против". Остаться человеком вопреки всему и несмотря ни на что - вот решительно главная задача.

Я прижимаюсь к ней, ее шершавая ладонь касается моего лба; как успокоительно, как благостно ее прикосновение...

- Ты уже взрослый... - отстраняет меня. - Сядь. Я прочту тебе стихи.

Замираю в тревожном предчувствии. Это не случайно. Это не просто так...

- Машенька, ты здесь жила и пела, - начинает Ульяна тихо. - Мне, жениху, ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла?

Смотрит на меня отсутствующим взглядом:

- Может ли быть...

Я знаю эти стихи. Однажды, на уроке литературы (наш учитель болел, урок вела преподаватель русского языка начальных классов - комвузовка, она окончила филфак университета в порядке комсомольской дисциплины; по-моему, даже уцелевшие профессора далекого прошлого ничему не смогли ее научить. Она говорит: "Дети. Пишите тоньше. Будет красивше". Но сделать ничего нельзя. Таисья Геннадиевна опора методисток из райнаробраза, таких же неучей, как и она сама), Лена Веретенникова прочитала их - с пафосом, грустью, трагическим неприятием "Буревестника". "Что "Буревестник"?! сказала тихо, - белиберда для недоучившихся студентов!" И Федорчук, влюбленный в нее открыто и страстно, с первого ее появления, секретарь нашей комсомольской ячейки, начитанный и оттого еще более мерзкий (для меня, конечно), гаркнул на весь класс: "Веретенникова! Я преклоняюсь пред твоей красотой и не стыжусь! Но еще один такой выпад против пролетарской диктатуры - я первый разберусь с тобой! Не строй иллюзий!"