- Я слышала, как вы прошли... Я не спала. Я последние дни мало сплю или почти не сплю. Я читала стихи. Помните? - Голос у нее был немного севший, от простуды должно быть, но от этого он вдруг сделался таким понятным (вот ведь странность...) и близким - да-да, именно так... - "Мне страшно с тобою встречаться, Страшнее - тебя не встречать... - замолчала, подавив готовые вот-вот прорваться слезы (видел это, видел!) - Я стал... Нет - стала, стала! Всему удивляться, на всем уловила печать..." Замолчала, опустила голову.
Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию... чувством?.. наверное - да, - понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый... Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.
- Я... люблю тебя, - сказал, теряя голос. - Я знаю - не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости...
Она улыбнулась. Или - нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.
Да. Она сказала "да".
Когда открыл глаза - ее уже не было. И понял: свершилось. Свершилось по предначертанию. Ныне и присно и во веки веков. До последнего дыхания.
Жизнь напоминала пулеметную очередь, только медленную, очень медленную - сравнительно с трескотней "максима". Койка, чека, ДОН. Чека, койка, ДОН. И снова ДОН, чека, койка... Бессмыслица.
"Но те, кто придут после нас, - они будут счастливы... - повторил вдруг расхожее, многажды слышанное. - А кто сомневается? Они тоже будут вести отсчет от койки, работы, гулянки-пьянки. Это и есть счастье. А что еще? Театр, что ли? Или вечно злое лицо жены? Вон, мать, как посмотрит, бывало, на отца - так и пойдет пятнами или сикось-накось. Правда, батяня пил, и пил без меры, да ведь все равно... Просыпаешься - она. Засыпаешь она. Днем - опять она. Да ведь и она - точно так же. Так что же такое счастье? Полет птицы? Ладно молоть... Мы тяжелее воздуха, нам пропеллер надобен. А то еще - когда тебя понимают. А кто тебя понимает? Жена? Теща? Начальник? Товарищ по работе, который, подобно Медведеву, норовит записать и донести? Видать, у товарища Ленина счастье какое-то особенное, тайное, как порок какой..."
...И вот - газета. На стенде. "Уральский рабочий". И черные аршинные буквы: "6 июля, Москва, мятеж левых эсеров. Ответработники центрального аппарата ВЧК застрелили и подорвали гранатой германского посла графа Мирбаха. Брестский мир под угрозой срыва. Товарищ Дзержинский под арестом у матросов-анархистов".
Помчался в "Американскую". Там царила кладбищенская тишина, в кабинетах - никого, только Юровский медленно и подчеркнуто спокойно выводил что-то 86-м пером на листе бумаги. Поднял глаза, хмыкнул:
- Ты чего?
- Что там, в Москве? На самом деле?
Юровский смотрел, не мигая, и была в его тяжелом взгляде извечная тоска и скорбь.
- Мария Спиридонова решила, что наша власть - не туда. Она подняла своих приспешников. Она подняла подлый элемент в войсках. Сложно там... Было. Товарищ Феликс руководил операцией из логова зверя. Его арестовали анархисты, но он и оттуда не терял нити. Латыши встали на нашу сторону. Всё.
Странно как-то говорил Юровский. Когда упомянул Дзержинского, почудилось Ильюхину - не столько в словах даже, в интонации, скорее, ничем не прикрытая издевка. К чему бы это?
- И что?
- Всё. Внутренних врагов поубавилось. Ты готовишься?
Пробормотал что-то нечленораздельное.
- Ну вот и готовься.
Ушел, на улице вдохнул свежего летнего воздуха - стало легче. Что же это тогда было, что? А вот что: телеграмма. Кодированная. Чушь какая-то по поверхности. А суть - она и совершилась. Дзержинский попытался взять власть. Устранить Ленина. Раздавить Брестский мир. Обменять семью. А теперь что же?
А теперь будет второй этап: некто попытается Владимира Ильича шлепнуть. Дзержинский - он такой... Он не отступит. И как же быть, товарищ Ильюхин?
Ленин... Святое святых. Самый великий, человечный, добрый. Правда, портит образ непримиримая уверенность: всё, что против рабочего класса, карается смертью. И кто не с нами - тот против нас. Молва - славная. А дела? Палаческие дела... Расстрелы повсеместно. Беспощадные, страшные... Этот человек одержим. Безнадежно одержим...
Но ведь ты как бы присягнул ему?
А тогда как же... она? Они все?
И вера в солнце Завета? И... ее очи? Очи... Как их забыть...
"Ладно, - сказал себе. - Я чую. Правду. Печенкой чую, к которой всегда обращаются все наши в самых трудных случаях. Что выше любви? Она ведь внутри нас, как Бог Вселенной? Тогда Ленин со своим строчащим "максимом" ничто. А Феликс... Наши желания, стремления пока совпадают. А там посмотрим..."
Утром приехала на дрожках игуменья Спасо-Ефимьевского монастыря. Ильюхин узнал ее: пожилая, пухленькая, шаг иноходью. Та самая, с явочной Кудлякова. Вошла, перекрестилась на красный угол (давно был пуст), протянула корзину, прикрытую чистым полотенцем. Юровский приоткрыл, мотнул головой: "Возьми". Ильюхин поставил подношение на столик в углу, но не открыл, хотя и любопытно стало. Но все разрешилось тут же.
- Я надеюсь, что государь и семья получат... это?
- Они совершенно нормально питаются, - сухо отозвался Юровский. - Вы бы лучше позаботились о наших рабочих. Им это - в самый раз.
- Так я могу надеяться?
- Можете. - Повернулся, ушел, Ильюхин двинулся следом. Зашли в кабинет, Юровский уселся под рогами, Ильюхин невольно прыснул в кулак.
- Ты чего?
- Да ведь, как... олень, - расхохотался Ильюхин.
Юровский посмотрел внимательно, но не было и тени обиды в его бездонных глазах.
- Молод еще... Я, знаешь ли, верный муж и отец. Мне рога не грозят. А ты... Ты сумей выбрать, когда срок придет. Или... уже выбрал?
Теперь взгляд сделался не то ледяным, не то каменным - видел такие глаза Ильюхин у статуй, на петербургских кладбищах...
"Неужто - знает? Неужто этот кобель без яиц Медведев все же донес? А этот возьми и поверь? Нет... Не должно. Это он просто так. Испытывает..."
И не отводя взгляда, без улыбки, равнодушно-равнодушно:
- Эх, Яков Михайлович... Я так думаю, что сначала надо зверя в берлогу загнать. Или пристрелить.
- Здесь ты прав. Не обращай внимания. Я просто так...
Снял с гвоздя кобуру с маузером, надел на ремень, затянул.
- Вели все яйца, которые в корзине, незамедлительно сварить. Вели Харитонову. Мне особенно приятно будет, если яйца эти приготовит царский кухмейстер, а?
И подмигнул.
Ильюхин отправился исполнять. Харитонова нашел на кухне. Он что-то готовил в окружении княжон. Ильюхин увидел Марию и застыл. Язык присох к небу, в голове стало мутно.
- ...плохо? - донеслось, будто из подвала. Встряхнулся, словно собака, выбравшаяся из воды, заставил себя улыбнуться:
- Благодарствуйте, я здоров. Я, собственно, к Ивану Михайловичу... Не отводя глаз от лица Марии, протянул корзину с монастырским подношением. - Комендант распорядился сварить.
- Пять или десять? - с деловым видом осведомился Харитонов, но Ильюхин не ответил. Теперь - от волнения, должно быть, он засмотрелся на бородавку с длинными-длинными волосами. Она украшала правую скулу повара.
- Так сколько же сварить? - повторил Харитонов.
- Приказано - все, - равнодушно сообщил Ильюхин и вдруг услышал смех: Ольга, Татьяна и Анастасия заливались хохотом.
- Он... он - что же... их... все... все... съест? - давилась Анастасия. От смеха она стала еще меньше и еще толще - так показалось Ильюхину. Татьяна вытирала слезы и была очень некрасива, просто очень. Ольга отвернулась, ее плечи подрагивали, значит - допек их товарищ Яков.
Мария не смеялась. Она грустно смотрела на Ильюхина и вдруг подошла и взяла корзину из его рук, повернулась к Харитонову:
- Иван Михайлович, сделайте, пожалуйста, как просят...
Харитонов мелко закивал:
