Но ехать я решил твердо. Чего там... Экзамены можно и в Свердловске сдать. Возьму справку об отметках, то-се, не пропаду. И кто знает... А вдруг Таня согласится поехать со мной? Наивно, конечно... Детский лепет. Но: "Твои глаза сияют предо мною..." И с этим ничего не поделаешь. А Званцев? Что-то он там поделывает?
"Оркестр - четверо бледных мужчин с темными кругами под глазами, в неряшливых черных костюмах и грязных белых рубашках с галстуками-бабочками, больше похожими на расплывчатые кляксы, - играл знойное танго. Время обеденное, за столами лениво чавкала служилая братия, прожигатели жизни придут попозже; но уже вышагивают перед эстрадой утомленные безумной ночью пары: командированные из "центра" и местные проститутки.
Званцев сидел за столиком в углу, один, и лениво ковырял вилкой плохо прожаренный бифштекс. Он уже успел ко всему привыкнуть - только к дурной пище не мог, и все чаще и чаще возникал где-то на периферии сознания сладостный образ Больших бульваров и ресторанчик, скромный, неброский, с мраморными столиками, сверкающими ножами и вилками, мельхиоровой оправой судков и флаконами с золотистым прованским маслом, рубиновым уксусом... Какой восторг, какой бонаппетит! Белая телятина, темная баранина...
Воткнув вилку в непробиваемый бифштекс, Званцев бросил на стол деньги и направился к выходу. Но не тут-то было. Пузатый метрдотель (или как там его?) догнал, тяжело дыша, возмущенно засопел в ухо: "Может, это у вас, там, в Москве и положено, а здесь, в Свердловським (ч-черт, уже в который раз слышал это немыслимое, невозможное словопостроение) как бы все по-человечески выстраивается: закажи, сьеш, заплати и уходи!"
Это бесподобное "сьеш"... Черт знает что такое...
- Я оставил на столе в три раза больше!
- А мы тут не нищие, нам чужого не надо! Вы вот возьмите вашу сумму, пересчитайте аккуратно и точно положенное отдайте официянту. Иначе никак нельзя-с. Нас партия постоянно призывает к сугубой материальной ответственности. Будьте так любезны... - Он изобразил такую доброжелательную улыбку, что Званцеву стало не по себе. Дождался "человека", вручил деньги, изогнулся в поклоне:
- Премного вами благодарны!
Официант выпучил глаза.
- Дак... Это как бы я вам говорить должен?
- Ты чего, дурак? В стране такие перемены, а тебе очи застит!
Конечно, это было озорство - в его положении совершенно недопустимое. Но скука советской жизни, ее безликость и пустота были столь очевидны, что захотелось хоть наизнанку вывернуться и хоть что-нибудь, хоть на мгновение, но изменить...
Вышел на улицу, побрел бездумно. Полукруглое здание, нечто вроде театра. Да ведь он и есть. Оперный, наверное... Интересно, где они берут голоса... Скверно, наверное, поют. Гадко. И оперы дают из жизни пролетарских вождей. А как иначе?
Слева стоял на граните некто весьма знакомого обличья. Поразила поза: вроде бы и идет, и в то же время - падает. Будто после безумного перепоя. Кто же это? Подошел ближе: так и есть - Свердлов. Цареубийца. Скульптор, конечно, хотел изобразить порывистый шаг вождя к красному горизонту.
Стало обидно за аптекарского отпрыска. Все же честно трудился на ниве уничтожения собственного народа (именно собственного и прежде всего собственного). А по смерти своей странной получил черт-те что. Бедный отец екатеринбургских рабочих... Званцев почувствовал тошноту, недомогание. Этот город действовал на него как удар молотка. А прохожие... В каждом из них он видел сейчас цареубийцу или пособника. Умом понимал, что это не так; обыкновенные люди, что сейчас шли навстречу или обгоняли - они ведь сном-духом ничего не знали о случившейся некогда трагедии. А даже если и знали - большинству все равно было. Конечно, кто-то и сочувствовал кровавому делу, но вряд ли таких было много. И все же Званцев отводил глаза. Ярость и ненависть плескались в зрачках, не дай Бог - кто увидит, поймет, тогда неприятностей не избежать. Или конца. Разве стоило приезжать ради этого?
Решил: утром, на рассвете, попробует повторить путь "фиата" с телами умученных, пройдет, если получится, дорогой Николая Алексеевича Соколова. С тем и отправился в гостиницу, спать... Поднялся на рассвете, солнце еще не взошло, только огненно-красное небо стояло над притихшим городом, обещая новый день. Торопливо собрался и быстрым, нервным шагом направился к дому Ипатьева. Проспект был пуст, ни души, через пять минут уже подошел к боковому, со стороны переулка, входу в дом. Напротив молчаливо тянулось одноэтажное безликое здание с темными окнами, "дом Попова". В первый свой приход не обратил на него внимания, сейчас вспомнил: здесь жили охранники Дома особого назначения. 17 июля они приходили на дежурство и с болезненным любопытством расспрашивали ночную караульную смену о случившемся. Ночью многие слышали стрельбу в доме.
Постоял у замурованного окна; на подоконнике белело что-то, подошел и с удивлением обнаружил увядшую белую гвоздику. "Надо же... - подумал уважительно-ошеломленно, - видимо, есть еще в этом городе совестливые люди..." Воображение снова разыгралось, вспомнились нервные, рваные рассказы об убийстве семьи - охранники явно психовали, разговаривая со следователями, их настроение передавалось в сухих, казалось бы, строчках протоколов... Взгляд будто пронизал кирпичную стену: вот они сидят посередине комнаты, убийцы сгрудились вокруг, переминаясь с ноги на ногу, подталкивая друг друга, пытаясь ободрить и найти поддержку. Юровский, пряча глаза, начинает зачитывать сочиненное накануне "постановление" Уралсовета, но бросает на полуслове: зачем врать в последние мгновения даже врагам... Не Белобородов - убогое ничтожество - принял решение. Не алкоголик Войков. Не перевертыш Дидковский. В иных головах родился черный план. Ленин, Свердлов, Троцкий. Это их волновал конец династии - не дай Бог оправятся, оклемаются и тогда - снова царский трон, который, как сочинили скудоумные поэты социализма, - "нам готовит Белая армия и Черный барон"? Недоумки...
Медленно спустился вниз. Справа, за забором, остался сад с вековыми деревьями, они их помнили. Не могли забыть. Двадцать лет назад они гуляли под их кронами, говорили о чем-то, надеялись... Промысел не осуществил этих надежд, и в этом - великое будущее - если кто-то еще в состоянии понять... Хотел заглянуть в щель между досками, но подумал, что волнение будет слишком велико, а силы еще пригодятся. Путь туда и обратно - верст сорок на круг, никак не меньше. Но если нашелся кураж у Николая Алексеевича, царствие ему небесное, найдется и у него, Званцева.
Спустился вниз, до перекрестка, здесь стояли деревянные дома, построенные в стиле модерн, никогда таких раньше не видел и очень удивился: модерн из дерева? Весьма остроумно... Дорога вела дальше, вниз, там поблескивала водная гладь городского пруда, на набережной стояли крепкие каменные дома-крепости, увы, даже их толстые стены не защитили владельцев...
На углу возвышался трехэтажный дом наособицу, со стрельчатыми окнами, во всем его облике застыла готика времен государя императора Николая I; вывеска возвещала о том, что в особняке размещаются Профсоюзы. "Интересно, а к какому "профсоюзу" принадлежу я? - подумал не без иронии. - Бывших офицеров или, может быть, действующих разведчиков?" - в ту же минуту настроение испортилось, - по другой стороне плотины вышагивали трое в васильковых фуражках. Подумалось: один у всех профсоюз - покойников...
Перешел плотину, справа маячила соборная колокольня (путеводитель помнил), наконец вышел на перекресток плохо мощенной дороги и свернул направо. Вдалеке слева виднелась еще одна церквушка, ее окружал могучий парк, догадался, что то было кладбище. Вспомнил, где-то здесь должна располагаться тюрьма. Там погибли Татищев, генерал-майор свиты, и Климентий Нагорный, дядька Алексея Николаевича, цесаревича. Рассказывали, что обоих пообещали отпустить, вывели из тюрьмы на кладбище и убили. Трупы бросили среди могил. Обыкновенное, конечно, для любой гражданской войны дело, но сдавило сердце...
