— Тогда мы тоже теряли людей, кто от болезней помер, кто хиляком был сам по себе. Работал естественный отбор. Также, как и сегодня.

Трухина говорила все тише, потому что произносить подобное было сложно. Мы не изверги, мы не хотим смерти людей, не для того мы их спасали. Но на базе скопилось слишком много «тяжелого» населения, которое тормозит нашу телегу и создает риски всем дружно опрокинуться в пропасть. С благородными намерениями спасти всех главное правило «не навреди». Осознавай количество ресурсов, мощи, которой обладаешь, но не переусердствуй, иначе загубишь всех. Иногда благие стремления разбиваются о суровость обстоятельств, от которых не уйти, они заставляют тебя приземлиться и принять решение. Нелегкое.

— Хочешь узнать, превратился ли ты в негодяя? Тогда ответь на вопрос: как ты спишь после того, как убил Исайю? — Трухина нагнулась над столом и шептала наш секрет.

Хороший вопрос. Именно, как ты спишь? Не «как ты себя чувствуешь» или «планируешь ли суицид»? А именно, как ты спишь? Потому что в ежедневной рутине твое истинное Я сидит смиренно глубоко внутри, не смеет высунуться и затмить твое сознание тяжелыми думами над нравственностью и тем, что правильно, а что нет — оно понимает, что ты занят важными делами для охраны своего тела, для построения своего мира. Оно терпеливо поджидает момента, когда ты опустишься на подушку и единственной твоей целью будет — избавиться от мыслей, чтобы поскорее заснуть. Вот тогда твое Я находит пустоты в думах и заполняет их вопросами, на которые ты отвечаешь душой: я не люблю этого человека, надо делать больше добра, я скучаю по маме…

Я ухмыльнулся.

Тесса всегда пользовалась этим временем пустот в голове и расспрашивала меня о самом сокровенном, а мое внутреннее Я и было радо поделиться, потому что не с кем было разделить боль.

— Я каждую ночь стою перед ним с пистолетом в руке, раздумывая над тем, стрелять или нет, — ответил я, глядя в пол.

— И? Стреляешь или нет?

Трухина знала ответ, потому что знала меня, как облупленного.

Я покачал головой.

— Видишь? Мы по-прежнему мы. Как и сорок лет назад. Мы беспокоимся не о себе, а о тех людях, что должны пережить нас. Если ради этого придется делать тяжелый выбор, принимать отвратительные решения, мы единственные, кто сможет это сделать. Какая разница, через что мы проходим, если это подарит нашим детям будущее?

Тут Трухина осеклась. Ведь ни у одного из нас нет детей. У Трухиной так и не завелись, она и не стремилась. А мой Марк погиб во время прорыва в шестьдесят третьем, сделав меня человеком, которому нечего терять. Проблема в том, что я боюсь быть этим человеком. Что если потеря единственного близкого мне человека сделал меня чёрствым к чувствам других людей? Как понять, что ты испытываешь боль на том же уровне, что и они? Что отчаяние рвет нас с одинаковой силой?

Но потом Трухина сказала:

— Видишь? У нас даже детей нет. У нас нет никого. А мы все равно печемся о судьбе этого гребанного человечества!

Я поразился ее острому уму. Как и острым срезам ее неменяющегося в длине каре, но сменившего цвет на глубокий серый.

Трухина протянула руку через стол. Наши старые, но цепкие ладони сжались с былой силой, как сорок лет назад.

— Только ты и я, Светка, — прошептал я, — только ты и я спасем остатки людей.

Трухина кивнула и грустно улыбнулась.

Мы — те из немногих, кто собственными глазами наблюдали мощь зараженных чудовищ, мы знаем, на что они способны. И мы ни за что не пустим человека на поверхность, чтобы быть растерзанным этими чудовищами.

Не в нашу вахту.

Мы разошлись из штаба по своим углам. Едва я зашел в свой кабинет и плюхнулся в привычное кресло во главе длинного металлического стола, за которым собирались Падальщики еще месяц назад, я вдруг снова почувствовал пустоты в думах, которые тотчас же заполнились воспоминаниями под стать моей неуверенности.

Теперь уже по прошествии времени и произошедших событий, реальность воспринимается совершенно не так, как я ее представлял, размышляя о свержении Генерала. Ненавижу амбиции. Они ослепляют. Заставляют поверить, что сделав то и это, ты обязательно достигнешь желаемого. Но ты ни на йоту не задумываешься над тем, чего тебе это будет стоит. Ты даже не подозреваешь, что внутреннее Я взбунтуется избранным методам, посчитает их чересчур жестокими, а то и противоестественными, и вот ты уже стоишь обманутый самим собой и не понимаешь, как тебя сюда занесло и что делать дальше. И вроде бы все прозрачно и ясно: нас ждет смерть, если не бороться за свою жизнь всеми средствами, даже зверскими если придётся. Но отголоски умирающей под гнетом апокалипсиса морали заставляют сомневаться и задают один и тот же вопрос: может есть другой способ?

Я пытался найти самого себя в этих двусмысленных думах, пытался найти верный ответ, прибегая к опыту прошлых лет. В такие моменты неуверенности меня всегда уносило к Тесс.

— Почему ты так остервенело рвешь свой зад ради них? Ты рискуешь своей жизнью больше обычного!

Она стоит возле моего стола с решительным выражением лица, обещающим противостоять моим уговорам до обморока.

— Ответь на вопрос, и может, если я услышу понравившийся ответ, я отпущу тебя в миссию!

— Почему я спасаю людей? — переспрашивает она.

Я жду.

— Потому что вы так учили!

— Неправильный ответ!

— Так гласит Протокол! — пытается она еще раз.

— Неправильный ответ!

Она тяжело выдыхает, по ее бегающим глазам я понимаю, что она пытается разобраться в себе, отыскать причину своего врожденного чувства самопожертвования ради чужих людей. Наконец, она что-то нащупывает и крадучись шаг за шагом, как к зашуганному котенку, подбирает подходящие слова.

— Потому что это правильно, — почти шепчет она.

Я хмурюсь. Я допытываюсь. Хочу сломать ее.

— Это нелогично! Ты высоконатренированный солдат, твои навыки стоят годы тренировок и десятки лет опыта инструкторов! На тебе экипировка ценой в десятки лет трудов исследователей, компьютерщиков, баллистов! Ты молода и возможно обладаешь потенциалом зачать! Ты все то богатство, что у нас есть! И ты хочешь все это обменять на 80 %-ный риск быть убитой там наверху! Так яснее выражаюсь?

Я даю понять, что ее двусложный ответ недостаточен.

Она смотрит в пол, хмурится, внутренне борется со всем тем, что я только что сказал, снова пытается подкрасться к запуганному мохнатому малышу. Она смотрит на меня мокрыми глазами, словно я безжалостный бог, который решает ее судьбу себе в угоду.

Тесса была особенной. Она всегда умела противостоять моей жестокости.

— Потому что все это неважно, — говорит она хриплым от слез слов.

Да, я нажал на больное.

— Экипировка, мои навыки, моя жизнь… Все это ничто. Главное — помочь тому, кто нуждается. Любым способом.

От воспоминаний у меня вдруг самого увлажняются глаза. Ох, Тесса. Что значило твое «любым способом»? где его грань? Смогла бы ты убить человека ради двух других?

Тогда из-за перебоев с электричеством в медблоке умирали пациенты, и Тесса бросила все возможные силы, чтобы спасти лежачих. Что она получила взамен? Трудяг? Солдат? Нет! Стариков и больных, которые так и продолжали лежать в койках, даже когда она спасла их от смерти. Ни один из них не принес пользы обществу! И что на это отвечала Тесс?

Это правильно.

Сострадание это правильно. Сострадание — единственное, что доказывает в человеке высшую сущность. Что-то, что отличает нас от остальных обитателей этого мира. Сострадание к ближнему, к животному, даже к деревьям, как бы глупо это ни звучало. Но именно сострадание делает из человека достойного представителя нашего вида — того, кто всегда поможет, когда тебе нужно. Не отвернется, не откажет, а возьмет за руку и скажет: «Мы сделаем это вместе».

— У тебя ведь никого нет. Этот мир отобрал у тебя все: родителей, брата. Тебе некого спасать. Ты даже не знаешь, кто лежит там в медблоке! — я продолжал давить.