- Милости, - говорю, - просим, мы рады; компания нам будет.

- Помещение, - говорит, - дядюшка, только меня затрудняет.

- Что же, - говорю, - помещение... Найми старого судьи дом светленький, чистенький и теплый очень.

- Фу, дядюшка, что ж вы говорите! Где ж я помещусь с моей семьей в этих конурках? Нет уж, - говорит, - я хочу свой выстроить, или, лучше сказать, решился купить эти погорелые стены на площади... Место тут прекрасное; отделаю их, как мне надо.

- Не советовал бы, - говорю, - тебе, Дмитрий Никитич, ни строить, ни покупать здесь дому, потому что здесь в домах, как сам перестал жить, так капитал и мертвый.

- Что же такое? Когда будет не нужен, тогда продам.

- Нет, - говорю, - не продашь, не скоро ты найдешь здесь покупателя.

- В таком случае будет ходить у меня в залогах, а в наем отдам под какой-нибудь трактир или харчевню, по контракту, лет на десять, вот вам и проценты с капитала.

И только что переговорил таким манером со мной, смотрю, стены уж куплены, и постройка пошла, а месяца в четыре и дом готов. Я иногда, гуляя, заходил посмотреть, как строится, и вижу, что черт знает что такое. Все это черновое основание никуда негодно: стены погорелые, значит, растрескались, но их не только что не переклали, даже железом не связали, а все только замазали. Но зато, как начисто пошла работа, Дмитрий Никитич ничего не жалеет и сам с утра до ночи присматривает. Прелесть, как отделали по наружности. Посмотреть - маленький дворец; потом, конечно, надобно меблировать дом: деревенская мебель, очень хорошая и тоже новая, не годится, выписывается особенная из Петербурга. Как, знаете, этакому баричу, как господин Шамаев, таскать мебель из деревни в город и из города в деревню скучно очень! Впрочем, это еще и так и сяк походило на что-нибудь; но чем он меня поразил, так это: умер тут у нас соборный протопоп, очень богатый, ученый и одинокий. Всю движимость он назначил, чтоб продать, а деньги в церковь. В числе этой движимости была довольно большая библиотека и этот, как по-ученому называется, минералогический кабинет. В уездном суде составился аукцион. Захожу я туда полюбопытствовать, кто что купил, однако аукцион уж кончился; но я заглянул в опись и вижу, что библиотека и минералогический кабинет остались за штаб-ротмистром Шамаевым. Господи помилуй, думаю: зачем это ему? И потом, встретившись с ним:

- Батюшка, - говорю, - Дмитрий Никитич, давно ли вы изволили в ученые записаться, что библиотеками и кабинетами заводитесь?

- Да, дядюшка, - говорит, - купил, купил.

- Для какой же это, - я говорю, - надобности? Из камней ты, вероятно, и назвать ни одного не умеешь, а играть ими, как игрушками, стар для этого; в библиотеке тоже, по-моему, не нуждаешься. Сколько я тебя здесь ни знаю, ты, кроме газет, вряд ли какую-нибудь книгу и развертывал.

- Что ж вы меня, дядюшка, - говорит, - таким профаном считаете? Небольшая хорошенькая библиотека в доме очень не лишнее, а каменья эти в красивых шкапчиках поставлю я в моем кабинете, тоже очень будет мило, а главное, дешево: за все про все какие-нибудь триста целковых.

Я только махнул рукой, вижу, не перерезонишь его; на все у него свои расчеты. Вскоре после этого начинается его переезд в город, и вы, может быть, не поверите, а ей-богу, ни один губернатор, не то что уж из бедненьких, а из богатых, таким парадом не приезжал. Тракт им проезжать шел, надобно сказать, мимо моего дома, и я целое утро сидел и любовался. История начинается, представьте вы себе, с того, что два кучера под уздцы ведут его четверню вороных в попонах, гривы заплетены, хвосты тоже; кучера - все это, вероятно, по его приказанию - в плисовых поддевках, в сломленных каких-то шапочках; далее экипажи городские везут под чехлами, потом кухня следует, и тоже с умыслом, конечно, посуда вся эта открыта и разложена в плетеных корзинах. Смотрю, что такое очень уж во внутренности у ней блестит? И после мне уж объяснили это, что-де у Дмитрия Никитича посуда не луженая, как у нас грешных, а серебряная внутри. За этим следует-с вроде польской брики с поварами, с горничными, мальчишками; затем тарантас с девичьим штатом и, наконец, сам Дмитрий Никитич с своей семейкой в дормезе{384} шестерном на разгонных, как он называл, вятских лошадках. Переехавши таким образом, он задал нам сначала парадное новоселье; а потом и пошли обедец за обедцем, вечерок за вечерком. И что ведь досадно, знаете: все это делалось, по моему наблюдению, не от доброты: гостеприимства и радушья в нем совершенно не было; в деревне соседей, которые победнее, не принимал даже; из маленьких чиновников тоже - придут к нему, рюмки водки не подаст, не посадит; а зато уж кто немного повыше, ничего не пожалеет. Кто бы из губернии ни приехал, этак повидней или к губернатору поближе, сейчас обеды с шампанским и труфлями. Прислали раз из Петербурга по одному делу чиновника очень не из важных, а этакого, состоящего при департаменте. Я, по обязанности моей, явился к нему, выхожу и вижу, что Дмитрий Никитич мой подъехал.

- Ты, - я говорю, - мой милый, зачем?

- К старому знакомому, дядюшка, - отвечал он мне.

И вижу, что лжет. Потом заезжает ко мне.

- Приезжайте, - говорит, - сегодня на вечерок.

- Что такое у тебя сегодня? - спрашиваю.

- Ничего особенного; третьего дня позвал кой-кого... в карты поиграем, - отвечал он.

И опять вижу, что лжет и делает этот вечер для чиновника.

- Супруга твоя, - говорю, - Дмитрий Никитич, последнее время ходит, а у тебя всё эти вечера.

- Нет, - говорит, - дядюшка, не совсем еще последнее время.

Поехал я: вместо "в карты поиграем" оказывается бал с музыкой. Племянницы нет в гостиной, сидит одна только старуха.

- А молодая хозяйка, - спрашиваю, - где?

- У себя, - говорит, - дружок мой, в комнате, прихворнула что-то.

- Мудрено ли, - говорю, - в ее положении прихворнуть?

И вышел трубку себе спросить. У него, знаете, на вечерах заведено было по-модному - сигары и папиросы курить, а трубки убирались в задние комнаты; только вижу я, что горничные что-то суются, а больше всех Марья Алексеевна. Спрашиваю ее:

- Что вы там бегаете?

- Чего, сударь, - отвечает она, - молодой барыне время приспело.

Вот тебе и сюрприз!

Возвращаюсь я в гостиную и нахожу, что сынок с матушкой преспокойно совещаются, кого с кем в карты посадить.

- Дмитрий Никитич, - говорю, - не стыдно ли тебе: в то время, как ты должен стоять пред образом и молиться, у тебя эти пиры да банкеты проклятые!

- Что же делать, - говорит, - дядюшка, никак этого не ожидал. Впрочем, что же? Дом у меня большой, акушерка приехала.

- Ничего, - говорит, - дружок мой Митенька, не беспокойся, успокоивает его маменька, - только надобно, чтобы никто из посторонних не знал, а бог милостив, Леночка всегда легко это переносит.

Так мне, знаете, оба они показались противны, что я не в состоянии был даже вечера досидеть, уехал. Между тем на Дмитрия Никитича что-то стали с некоторых пор взысканьица поступать по судам, частью еще старые - полковые, а частью и здешние. Завод, по слухам, идет шибко и в большом объеме, только, изволите видеть, от англичанина, а наш молодец всего в восьмой части; лес губится, как только возможно: вместо одной, по предположению, просеки в год валяют по пяти, мужиков с этой заготовкой и подвозкой дров от хлебопашества отвели, платят им за это чистыми деньгами, они эти деньги пропивают. Выстроенные мосты тоже не принимают: по свидетельству оказалось, что вместо железных болтов вбиты деревянные; мастеровых по разным постройкам больно плохо разделывают: кому пять, кому десять рублей недодается. Купец у нас тут есть, всякой всячиной из съестных припасов торгует, приятель мне немножко, приходит раз ко мне.

- Я, - говорит, - Иван Семеныч, к тебе с жалобой.

- Что такое? - говорю.

- Да вот видишь, - говорит, - твой племянничек задолжал у меня в лавке на тысячу рублей да и не платится; посылал было этто к нему парня со счетом, так дал только двадцать пять рублей, а малого-то разругал да велел еще прогнать. Это ведь, говорит, нехорошо!