Звонок, возвещающий о конце смены, действительно прозвенел на час раньше. Учитывая, что мы сегодня и начали-то с обеда, проработали, считай, всего ничего. Ни к селу ни к городу появилась мысль о том, что завтра заколеблемся разгребать караван из прибывших грузов, который уже наверняка заблокировал все терминалы.
Все собрались в нашем огромном актовом зале с громадными экранами. Здесь мы совсем недавно праздновали наши успехи в работе.
Меня сразу проводили в первый ряд, откуда я слушал Константина, дожидаясь своей очереди. Мне было так сложно сконцентрироваться, что я вычленял только отдельные фразы из его речи. О страшном преступлении, унесшем жизни наших сограждан, о нашей скорби и соболезновании семьям погибших. Он был краток и позвал меня на сцену уже минут через десять.
Мне не хотелось идти, не хотелось ничего говорить, не хотелось смотреть в зал. Лица были разными. Неужели это правда? Пятнадцать процентов этих людей поддерживают Пика? Я попытался мысленно отделить от зала эту часть. Получалась внушительная толпа народу. А ведь это только склад, да и то только основная смена, без учета тех, кто придет в ночь.
Я так и не придумал, что сказать. Фразы получались корявыми и рваными.
— Вчера в галерее погибла моя одноклассница Татьяна. Она жила на Парковой улице и любила рисовать. Это ее картина висит теперь у нас на проходной.
Вот и все. Кто-то кивал моим словам, кто-то откровенно скучал, желая, чтобы моя речь поскорее закончилась и можно было идти домой. В принципе, больше мне нечего было им сказать. Разве что…
— Я видел эти чертовы ящики с листовками и взрывчаткой у нас на складе. Я не знал, что в них, но я их видел. Как и многие из вас. Я мог спасти Татьяне жизнь, но я ничего не сделал. Я позволил Пику убить ее, хотя мог это предотвратить. Как и любой из нас.
Вот теперь точно все. Я сошел со сцены и в полной тишине прошел по проходу к двери. Зал у нас немаленький, так что шел я долго. И все это время вокруг висела абсолютная тишина. Я физически чувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Я боялся, что если обернусь, то увижу, как меня продолжают транслировать на большом экране.
Я практически сбежал, метнувшись из зала прямиком на проходную. Мне опять хотелось закрыться в своей квартире и никого-никого не видеть.
И я всерьез обдумывал, а не перевестись ли мне со склада куда-нибудь? Подальше от затей Константина и Май. И просто работать, как раньше. И не знать ничего о «Голосе», актах устрашения и ошибках Триумвирата. Вот только, похоже, нигде теперь от всего этого не спрячешься.
Я попробовал позвонить Камиле. И еще раз пять. Она не ответила и не перезвонила.
Стоит ли говорить, что назавтра я в очередной раз стал героем дня?
Я увидел свою рожу в газетах еще при входе в метро. Прямо на титульном листе с обещанием большой статьи на развороте. Как из моей двухминутной речи можно сделать такую огромную статью? Читать это совершенно не хотелось. Я надел капюшон толстовки и забился в угол вагона.
На «Треугольнике», само собой, спрятаться не получилось. Там меня все узнавали, даже в капюшоне. И пока я рассматривал ту гору игрушек, цветов и свечек, которая, несмотря на ранний час, уже выросла под картиной Татьяны, не меньше дюжины человек подошли ко мне, чтобы выразить сочувствие или сообщить мне, что они со мной. Где со мной? Или мы что, куда-то идем? Да не звал я никого и никуда. Самому бы понять, куда меня несет.
Вот как у Константина это получается? Вроде бы и действую, и говорю сам, но всегда выходит так, как запланировал он.
К счастью, работы было много, вчерашний день нам аукнулся. Я носился между терминалами и ангарами, пытаясь восстановить нормальный режим. Что особо напрягало, мои коллеги воспринимали мое появление с каким-то болезненным энтузиазмом. Это, конечно, радует, когда твои указания выполняют быстро и толково, но можно как-нибудь без всех этих многозначительных взглядов, кивков и попыток хлопнуть меня по спине? Еще пару дней — и у меня на спине появятся два горба, как у верблюда.
Я злился, кипел, но молчал. Да и что я мог сказать? Будьте любезны, перестаньте быть такими любезными?
К моему огромному облегчению, сегодня я Константину не понадобился. Похоже, его вообще большую часть дня не было на складе.
Когда я покидал «Треугольник» на три часа позже окончания смены, цветы под картиной занимали уже всю проходную. И откуда-то появилась фотография Татьяны, ее повесили рядом.
Это все правильно, конечно, но почему у меня появилось ощущение, словно я в театре? От странных мыслей меня отвлекло появление на проходной новых людей. Прибывала ночная смена. Краем глаза я заметил знакомую фигуру — болотного цвета комбинезон, короткие светлые волосы. Надо же. За столько лет я ни разу не столкнулся с Франческой — и на тебе.
Людей за вертушкой было уже достаточно много, и она, похоже, меня не заметила.
Я совершенно ничего не планировал, просто поддался какому-то спонтанному импульсу — ноги сами понесли меня за Франческой.
Теоретически я представлял себе, что работники теплиц едут от проходной до своего комплекса на автобусах, но впервые оказался у их выхода. Несколько обычных автобусов, какие развозят пассажиров и по городу, стояли вереницей с открытыми дверями. «Теплицы 1», «Теплицы 2» — прочитал я таблички на ближайших из них. Франческа вошла во второй.
Чувствуя себя идиотом, я последовал за ней. Правда, предпочел воспользоваться другой дверью, чтобы не столкнуться нос к носу с Фандбир. Это оказалось излишним — Франческа заняла место у окна и совершенно не интересовалась другими пассажирами, которых набралось не больше дюжины.
Всю дорогу до теплиц я думал, зачем я вообще влез в этот автобус. Поговорить с Франческой? Но о чем? О том, что я знаю о ее роли в «Голосе»? И что? Никаких доказательств у меня нет, их нет даже у Безопасности. Что я ей скажу?
Самым правильным было бы остаться в автобусе и вернуться на нем же на проходную. Но я все-таки вышел у теплиц.
Тут все было не так, как на складе. Люди тонкими ручейками сразу разошлись в разные стороны к многочисленным непонятным мне постройкам. Я последовал за Франческой, и уже скоро передо мной осталась только ее фигура. Мы шли к одинокому высокому зданию, когда вдруг Франческа обернулась. Несмотря на сумерки, она меня сразу узнала.
— Ты по работе или по поводу взрыва? — спросила она вместо приветствия.
Ну вот и начали разговор. А я-то все никак не мог придумать, что бы такое сформулировать.
Кричать не хотелось, и я подошел ближе. Франческа теперь стояла в паре метров от меня.
— Я знаю, что это ты все затеяла, — сказал я.
— Что затеяла?
— Этот «Голос» и взрыв. Вообще все.
— Ты ошибаешься. Я тут ни при чем.
И все. Никаких оправданий. «Ты ошибаешься» — и точка. И что теперь? Что еще я могу сказать?
— Пик сам не решился бы на такое, да и не додумался бы. Это была твоя идея с нитроглицерином, — выдал я свой единственный довод.
Франческа поморщилась. Она присела и, запустив пальцы в рыхлую почву, подняла ком земли.
— На, держи доказательство моей непричастности, — девушка протянула мне руку.
Я непроизвольно протянул руку в ответ и получил полную ладонь этой самой грязи. Я сжал пальцы, но ничего, кроме земли, у меня в руке не было.
— Что это? — спросил я.
— Перевозить тринитроглицерин — это не отвага, это глупость. Он взрывается от малейшего удара. Но чтобы его стабилизировать, достаточно просто добавить в него земли, которой, как видишь, тут в достатке. При этом взрывчатые свойства он сохранит. Так что я в этом идиотизме не участвовала.
— Что, правда? — только и смог спросить я.
— Правда, Скрам. И с «Голосом» то же самое. Нашему строю не помогут реформы, Город увяз в Доктрине, как в болоте. Для того чтобы началось искусственно остановленное развитие, нашему обществу нужно шоковое потрясение. Так что бредовые идеи «Голоса» я тоже не поддерживаю. Они опасны и бесполезны, как и их нитроглицерин. В них тоже стоит добавить немного грязи.
