За мной явились, потому что я, наивная дурочка, привлекла их внимание. По собственной воле рискнула тем, чем не должна была рисковать.

Мне следовало тщательно взвесить все. Вернее, просто хорошенько подумать. Теперь вот загибаюсь здесь из-за своего тщеславия и глупости.

Иногда я опускаюсь на колени у кровати, и со стороны это похоже на молитву. На самом деле в эти минуты я пытаюсь пробить цензурный заслон – и вспомнить… Но как же дико при этом болит голова! Приходится делать ужасное усилие, словно пытаешься побороть гравитацию Юпитера.

Статус изгнанника запрещает упоминать о приговоре и моей жизни до Изгнания, поэтому мне одиноко вдвойне. Хотя в этом странном месте редко остаешься наедине с собой, я совсем одна и не знаю, сколько еще продержусь.

Мне дали «всего» четыре года. А могли дать пожизненное.

Или приговорить к Ликвидации.

Каждую ночь, стоя на коленях и силясь вспомнить, какой была прежде, пока не потеряла себя, я благодарю судьбу за то, что меня не ликвидировали.

И какое счастье, что никого из моей семьи не арестовали вместе со мной за пособничество в Измене!

1. В зоне отчуждения ссыльному индивиду (СИнду) позволено перемещаться в радиусе десяти миль от эпицентра, то есть от официального места проживания. Смена последнего возможна лишь с разрешения Дисциплинарной комиссии национальной безопасности по надзору за изгнанниками (ДКНБНИ).

2. СИнду запрещено оспаривать действия органов власти зоны отчуждения, возражать или оказывать им неповиновение. СИнд не вправе представляться иным именем, кроме установленного для него/нее ДКНБНИ. В зоне отчуждения СИнду запрещено раскрывать «знания будущего», а также разыскивать или пытаться связаться с «родственниками».

3. СИнд получает новое, не подлежащее изменению имя и соответствующее «свидетельство о рождении».

4. СИнду запрещено вступать в «близкие» или «доверительные» отношения с другими индивидами, а также производить потомство.

5. СИнд приобретает статус «приемного ребенка», усыновленного/удочеренного ныне «покойными опекунами». В дальнейшем за СИндом закрепляется статус «сироты». Данная информация официально отражена в документах за подписью представителя исполнительного органа зоны отчуждения.

6. В период изгнания СИнд находится под постоянным контролем. Следует понимать, что ДКНБНИ вправе в любой момент изменить срок Изгнания или меру пресечения.

7. Нарушение правил карается немедленной Ликвидацией СИнда.

ЛИнд – ликвидированный индивид.

В случае Ликвидации вы перестаете существовать, «испаряетесь». Вместе с вами ликвидируются и любые воспоминания о вас. Все ваше личное имущество переходит в собственность САШ (Северо-Американских Штатов).

После Ликвидации вашей семье, детям, если таковые имеются, запрещается упоминать вас в какой-либо форме.

Обсуждение Ликвидации табуировано. Тем не менее никогда не следует забывать о риске подвергнуться этому самому суровому из наказаний.

Ликвидация – не смертная казнь. Последняя относится к категории мер устрашения и не считается государственной тайной.

В рамках Образовательной программы исполнения наказаний определенный процент казней транслируется по федеральным каналам с целью морального воспитания населения.

(В камере исполнения наказаний, похожей на операционную, ПИнда (приговоренного индивида) привязывали к каталке, после чего тюремный персонал в белых медицинских халатах вводил в вену осужденного смертельную дозу препарата. За процессом наблюдали десятки миллионов телезрителей. Исключая нас. Несмотря на действующий статус СкИнда (скомпрометированного индивида) и шаткое КП (кастовое положение), отец, при полном одобрении мамы, запрещал смотреть телевизор во время «воспитательных» передач, которые показывали несколько раз в неделю. Вплоть до окончания школы мой старший брат Родерик категорически возражал против подобной «цензуры», ссылаясь на то, что учителя могут поднять тему воспитательного аспекта казни, а он не сумеет ответить и в результате навлечет на себя подозрения. Однако родители оставались непреклонны.)

В перечне наказаний Ликвидация стояла особняком: если открытое обсуждение смертной казни поощрялось, то любой намек на Ликвидацию карался по статье «Призыв к государственной измене».

Статус СкИнда мой отец Эрик Штроль получил задолго до моего рождения. Молодого врача-ординатора из Медицинского центра Пеннсборо взяли на карандаш за научное мышление, которое приравнивалось к «вольнодумству» со всеми вытекающими последствиями. Кроме того, отца уличили в связи с Инд-П (индивидом-провокатором), вскоре арестованным и осужденным за измену. Вина отца заключалась в том, что он сочувственно внимал оратору, вещавшему перед небольшой аудиторией в городском парке; закончилось выступление неожиданно – всех слушателей повязали «чистильщики» отдела национальной безопасности.

С тех пор папина жизнь изменилась навсегда. Его, действующего врача по профилю «детская онкология», выгнали из ординатуры и перевели на низкооплачиваемую должность фельдшера при центре. На отца смотрели косо, угрожали, что навсегда запретят работать с пациентами. Впрочем, он никогда не жаловался (открыто), наоборот, заявлял (публично), как ему повезло: жив-здоров и до сих пор гуляет на свободе.

Периодически носителей статуса СкИнда заставляли заново излагать подробности своего преступления и наказания, а также выражать (публично) благодарность за нынешнее положение и трудоустройство. В эти дни отец собирался с духом и, по его собственным словам, в очередной раз продавал душу.

Бедный папа! Такой добрый, веселый, – я даже не подозревала, каким униженным он себя чувствовал. Насколько сломленным.

Естественно, дома мы не обсуждали его статус, но нам позволялось (по крайней мере, официально не запрещалось) упоминать о нем, как о хроническом семейном недуге вроде рассеянного склероза или синдрома Туретта.

СкИнд – постыдное и потенциально опасное клеймо, тем не менее оно меркло по сравнению с другими, более серьезными проступками, а потому говорить о нем было вполне безопасно. Впрочем, в любом случае отец страшно рисковал.

Среди воспоминаний одно выделяется особенно ярко и отчетливо: как-то раз мы с папой остались дома вдвоем и он повел меня на чердак, всегда запертый на висячий замок. Из-под расшатанной половицы, накрытой вытертым ковром, отец достал пачку фотографий. С них на меня смотрел человек, чье лицо показалось очень знакомым.

– Это твой дядя Тобиас. Его ликвидировали, когда тебе было два годика.

В ту пору мне стукнуло десять. Двухлетнее «я» исчезло давно и безвозвратно. Срывающимся голосом отец рассказал, что его «любимый отчаянный» младший брат Тобиас жил вместе с нами, пока учился в медицинском. Он навлек на себя подозрения ФСБ/ФБИ (Федерального следственного бюро, Федерального бюро инквизиторов) тем, что помог с организацией первомайской демонстрации за свободу слова. В возрасте двадцати трех лет «дядю Тоби» арестовали прямо в нашем доме, увезли, предположительно, пытали, а потом ликвидировали.

То есть он «испарился».

– Папочка, а что значит «испарился»? – Я нутром чуяла: ответ будет жутким – и все-таки не удержалась от вопроса.

– Он исчез, милая. Погас, как пламя.

В силу возраста я не могла постичь всю боль утраты отца. Вообще, потерянное выражение почти не сходило с его лица. От изнурительной работы в больнице кожа посерела, мучила хромота: неправильно срослась кость правой ноги после давнего перелома. Однако стоило отцу улыбнуться, и мое плохое настроение моментально улетучивалось.