– Между стременем и землей, милосердия просил я, милосердие обрёл, – истинной христианской молитвы, пели невиновными голосами католические священники мира, уснув на космополитичных фресках, на алтарной стене Сикстинской капеллы …

– La mort, – автоматически сухо, по ошибке своей усталости и врожденной меланхолии, уронил я в ответ.

– Больше – никаких игр, слышишь? Гийом!!!

Пение его модернизированного скрипа эфирных шумов, со всех орбитальных станций мира, разносилось голосом бескультурной эпохи по капсульным улицам неумытого города, оставаясь, все еще, целостным зерном самоуспокоения, лишь в границах динамика моего мобильного аппарата – on-line:

– Никаких бомб, прогулок и развлечений. Незачем больше плавать, Гийом! Я потерял страсть! Слышишь? Лучше вспыхнуть и сгореть дотла, чем сохранить тепло и медленно догореть. Расслабься, Гийом. Больно не будет! Mundi, amor, empathy. По-телефону очень легко врать, Гийом. Иди домой и согреши, расскажи потом своим детям историю, которую можно продать!!!

– Ведь главное здесь – vincere, – также устало, меланхолично, ронял я, мертвые фразы своего миросозерцания, на хрустальную плоскость суицидальных пьес «к Элизе», исчезая в персональных ошибках изначально неверно выбранного мною пути.

Я выключил телефон первым, раньше того, как самому, окунуться в центр безразличия акустических пятисекундных сигналов, тихо добавив, – Vincere aut mori, если быть уж совсем точным.

Улицы Дин-Гонви плачут от одиночества и беспробудного пьянства шахтеров из Шеффилда, и вновь обретенных Великой депрессией – золотоискателей с Аляски, наряженных, все как один, в олдскульные джинсовые штаны от «Ливай», цветом индиго, с заклепками из золота по бокам, и спасительным даймом героина в потаенном кармане, пришитым спереди.

Улицы этого депрессивного моногорода, этой депрессивной Столицы – прячутся, нераспустившимся опиумным бутоном цветов Афганистана, в исторических нитях древнего Египта, и тотемной Японии периода Эдо; вулканом Килауэа, – извергая смертельные соки малопривлекательных факторов, целостных лишь в кровавых оболочках, не отпетых протестантской церковью, атеистических эмбрионов, эры Трухильо… Прячутся, подобно солдатам идущим в бой… Прячутся от героиновых игл околокриминальных банд из депрессивных районов Ист-Энда, окрестивших себя – братья Басси и, местных околофутбольных хулиганов, распевающих на христианском распятии незатейливые мотивы песен группы «Шэм 69» … ультраменов нашей эпохи… Эпохи психотропной вседозволенности и цифрового сопротивления; эпохи культуры секонд-хенд и интоксикации едой фастфуд; эпохи истеричного андеграунда глаукомщиков, заворачивающих смертельную дозу марихуаны в обертку от гинекологического тампона (за неимением выбора) у алтаря святого Брендана; эпохи мейнстримового терроризма, на мерцающих пустотой истеричной профилактики спектральной структуры математической таблицы огней апокалипсиса на аналоговом телеэкране британского Эм-ти-ви; и выглаженных, мертвой платежеспособностью, монетизированных бестактной пропагандой капитализма, на сублимированном теле модных журналов, смотрящих на мир с бульварных стендов Таймс-сквер, с безобидных обложек – иракских генералов, и добровольцев из движения Баас, с безупречными улыбками киноактеров Болливуда… Комфортно инвестированных в тускнеющий сегмент современной лакшери-жизни в Пало-Альто, в эпоху высокооплачиваемого хайпа.

Улицы Дин-Гонви – расползаются: мозаикой ассиметричной войны, по всей территории неблагополучных районов по типу Финчли, Бромли и Хаунслоу, где, представители среднего класса, паутиной радиоактивных проводов, плохо изученным способом своей генерации, беззаконно ищут себя в автобиографических записках Эйнштейна, и в особо тяжких преступлениях класса «А», под освобождение порнографических фильмов с Меган Рэйн, в лимитированных номерах отеля с видом на залив Гуантанамо… утоляя свой доэволюционный голод меланхоличной процедурой онанизма, и поеданием консервированного мяса фирмы «Спэм» …

Улицы этого депрессивного моногорода, этой депрессивной Столицы, согласно коэффициенту Джини – хохочут: в страхе своего поклонения, превращаясь в безвкусные фильмы с Чарли Чаплином, и особую эстетичную сексуальность, аутентичной серости многоквартирных домов, спальных окраин, живущих исключительно на пособие по безработице …

Мои стертые в слепую будничность городской пыли начала IIIWW винтажные кроссовки на массивной подошве от «Гуччи» (коллекция «весна – лето 1985»), с нарисованной монограммой портрета Джоко Видодо по бокам текстурированной кожи, превозмогая первичную боль и извечное состояние усталости – уничтожали, радиохитами Джонни Кэша, систематизированную глупость запрещенных Великим аятоллой П.Государства «404» межнациональных видеохостингов, которые, препарировали мое обесточенное сознание визуализированной мультимедийной картиной современности, формата нью-эйдж, с переменным успехом, раздражающе часто – воскресая в моем иллюзорном мировосприятии спектральным оргазмом движущего изображения, искаженного «паленым» кокаином, купленным мною порционно, по одному грамму, немецкой фирмы «Марк», и как обычно – разбавленного зубным порошком, в соотношении один к двум, около-криминальными аптекарями, в стамбульском районе Кадыкёй …

Плывущий по Нилу младенец Моисей, в золоте электричества, к месту слияния трех рек, где верующие индуисты совершают религиозное омовение, в канун Магх Мела… «Он выглядит сейчас как миллион долларов, Гийом». – Врываясь в пустую комнату, обставленную кактусами, вышибая ногою дверь, небрежно кидает мне в лицо Кинг-Конг, прикинутый по последней моде Нью-Йоркских гангстеров, видоизменяя свое суровое обезьянье лицо в восковые маски, то, – Ли Харви Освальда, то, – Виктора Бута: «Гудбай, мистер президент! Молодой ты, Гийом? – В мае будет тридцать три. – Ты голландец? – Да. – Где родился? – В посольстве Туниса. – В посольстве Туниса? Эпоха Эдисона кончилась, Гийом. – Его матовые лица светились в неоне ночного города, пока он сидел в углу изнасилованной мечети аль-Нур, играя песни Морриси на гитарроне» … Дизайнерские автомобили Джорджетто Джуджаро на полуразрушенных Северокорейским противостоянием бетонных улицах Шанхая, где, филиппинские коммунисты скандируют: «Родни Кинг!! Родни Кинг!! Родни Кинг!! Роба Форда в – президенты! Олигархи ни чего не решают!», а местные старики пьют крепкий бурбон, прямо из синтетического горла двухлитровой бутылки «Дикая Индейка», искушая свои выжженные радиоактивным распадом лица – гусиной кровью, рисуя на них узоры берберской культуры. Сити-менеджер небольшой английской деревни на берегу пролива Ла-манш, на южном побережье, удаленной на тысячи миль по железной дороги от Дин-Гонви, толкает таблетки черного эйсида «на светофорах» Тирасполя; пакистанец белуджийского происхождения, радикально настроенный исламист, адепт Арабского халифата, совершивший каминг-аут в день своего избрания на пост первого мусульманского мэра; караванщик, торговец, пророк и проповедник, по прозвищу Хан Кулон, в бороде у которого, жили кошки… Он непременно был обречен на скорое разоблачение, и по закону Мерфи, был пойман бдительным Уайттом Эрпом в аэропорту Ланьона, и тут же повешен на фонарном столбе Вьентьяна, словно партизан Патет Лао. Он резюмировал свою оправдательную речь, в Высоком суде Лондона, исключительно на классическом мадридском диалекте, ссылаясь на Первую поправку к Конституции США, угрожая перцовым баллончиком «Мэйс» особо навязчивым журналистам из «Сан», в тоскливых перерывах между слушаниями. Он расползался обезглавленными часовыми поясами, и нелепыми частицами гамма-излучений радиоактивного яда, за наименованием «Полоний – 210» и «Новичок» – обледенев в карманах темно-синих бушлатов деструктивных разведчиков Страны Советов, заглавной новостной лентой на обездвиженных страницах Бульварной прессы Соединённого Королевства. – Я чувствовал себя, в эти скорбные для меня дни, – жаловался Хан, не очень-то отягощенному его чувству скорби человеку, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, в холле отеля «Шато Мармон». – Я чувствовал себя, будто бы герой романов Уильяма Ли. Либо того хуже, герой романов Стрибера Уитли, под транквилизаторами. Да, что там говорить, я и сейчас, будто бы принимаю участие в программе Фактор страха, только вот Джо Рогана рядом не наблюдаю. Лирический герой в поэзии рок-группы из Огайо Грибоголовые. – Tarrying, – равнодушно, раскидывая в утопические слои самоисчезающего пространства буквенный хаос, сорванный с яблочных губ Лорда Хо-Хо, фруктовой пастилой своих слез, своих внешних обид, расцветающих пейзажами варшавского Гетто на ветках чилийской араукарии, отвечал ему статный французский джентльмен, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, переливая бюджетное «Розовое вино», стоимостью в одну тысячу марокканских франков, в пустую бутылку «Шато лафит», эротично повторяя: – Никто не ищет Конфуция в себе, сэр. Все ищут в себе Тони Робертсона. Необразованный и неприкаянный народ, сэр. В общей своей массе деградации Личности, и обреченности бессмысленным бегом за благословением Мамона, до гробовой доски, сэр. – Пожалуйста, принесите мне вина! – выкрикивал Мусульманский Мэр в пустоту, распыляя в округ, посеребренные кровью индонезийских святых, тяжелые тела пуль, разоружая барабан своего именного револьвера. – У нас не было этого напитка с одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, сэр. Со времен высадки американских космонавтов на Луну, – остроумно парирует статный французский джентльмен, с золотыми ключами на лацкане пепельного цвета френча из тонкого коверкота, продолжая ловко жонглировать в руках хрустальной девственностью обнаженных бутылок. – Ни риса, ни мидий … И, Хан Кулон, заново расцветал в своих депрессивных объятиях – фрейдистскими символами, точно выверенной цепочкой песчаных островов Лидо, японским деревом Дзиммэндзю – с миллионами человеческих лиц на обгоревших партизанской войной бездетных кронах, в малозначительных остатках перфекционного кода от кодеина, морфина и легализованных Бизнесом – антидепрессантов, в нервной системе и пойманной целостности умирающего организма: бывшего мусорщика, находящегося на испытательном сроке, после досрочного освобождения; пакистанских рабочих, на сборочных линиях депрессивных предприятий Престона, с минимальной оплатой труда; владельцев казино «Атлантик-сити», живущих исключительно на социальное пособие, в одну тысячу марокканских франков в месяц; панков, руд-боев, британских скинхедов и жителей мобильных домов на военном острове Белграда, торгующих экзотическими фруктами на оккупированных полицией Ирака межконфессиональных рынках, на поствоенной территории тунисского города Сиди-Бузид… Он, будто бы заново выиграл многомиллионный джек-пот американской лотереи «Повербол», инвестируя подаренный мусульманскими святыми, в день памяти внука пророка Магомеда, сыпавшийся с неба динарами арабского халифата, – Капитал: в трастовый фонд на Карибских островах, в акции американской торговой сети «Хоум дипоу» и акции «Тесла Моторс», в оффшорные депозиты, искусство, коллекционное вино и марки, недвижимость на Мальте, санкционные продукты и, в поддержанный «Студебеккер» c классическим металлическим кузовом в раскраске Юнион Джек… Теперь, побоялся, наученный горьким опытом прошлого раза, «пустить всё по вене» … Не зря молился Аллаху в аэропорту «Хитроу», в здании Скотланд-Ярда, в реставрационных кабинах, в светло-розовых цветах Крайола, масс-маркета, нацистских концлагерях, спортзалах школ, стрип-клубах, в мечети Гаттон Масджид в Тутинге, и в холле отеля Лос-Анджелеса, в зале с ужасным ковром. – Ты давно этим занимаешься, Голландец? – током своего рухнувшего благосостояния, пронзал мою стеклянную оболочку, тускнеющих словно угли, двух, кроваво-черного цвета глаз, экс-питчер бейсбольной команды «Индейцы Кливленда», облокотившись, своим треснувшим надвое телом, перевалившим, в день своего религиозного обращения в ислам, за двести двадцать фунтов, на хрупкую плоть крепкого посоха, вырезанного из алюминиевого сплава убитого тела немецкого мессершмитта. – Давно, прям жалко сколько времени потрачено, но, надо же как-то сводить концы с концами, – немного раздраженно, парировал я, утоляя свой голод газированным напитком «Миракл бади». Вращаясь затонувшим японским авианосцем в религиях радикального индуизма, на шестьдесят седьмом градусе северной широты. – Ты точно такой же, как и они, Гийом! И за это, ты, и ненавидишь их! – не отпускал меня, цепляясь резиновыми галлюцинациями моих выборочных снов, растущих ассиметричной моделью биополярности на брошенном знамени французских кавалеристов, выплескиваясь наружу апельсиновым сидром, концентрированный голос Джона Дюпона в моей кукурузной голове …