– Или стонать, – добавляю я, толкнув локтем Огли.
Местный ветеран-нарколептик прыскает со смеху. Новичков не предупреждают, какие звуки они могут услышать здесь ночью.
В лагере Зорбы всю ночь раздаются стенания, вопли и скрежет зубов. Популярность тут зависит от интенсивности ваших ночных бдений. Даже в подобном месте существует строгая социальная иерархия.
Домик 2: Страдающие ночным апноэ
Домик 3: Лунатики
Домик 6: Говорящие во сне
Домик 8: Бьющиеся головой о стену
Домик 11: Ночные обжоры
Домик 7: Скрежещущие зубами
Домик13: Страдающие от ночных кошмаров
Домик 9: Страдающие бессонницей
Домик 1: Нарколептики
Домик 10: Инкубы
Домик 5: Страдающие ночным недержанием
И есть еще мы.
Домик 4: Разные
Это те, чьи родители поставили галочку против строчки «Другое». Наша болезнь не поддается диагнозу. Это означает, что нас считают ненормальными и скрежещущие зубами парни, у которых во рту остались одни огрызки, и девчонки-инкубы, утверждающие, что во сне ими овладевают демоны.
Огливи мне как брат родной. У нас с ним один недуг. Последние три года мы спим на соседних койках. Энни с приторной нежностью называет нас своими близнецами. Но это не означает, что мы похожи внешне. Огливи высокий, как баскетболист, у него маленькие светло-зеленые глазки и сонная физиономия. А я низенький, чернявый и нескладный парень с острыми локтями и коленками. Моя мамаша говорит, что я из тех, кто любит похвастаться, но не знает, как это делается. Вообще-то в дневной жизни у нас не так уж много общего, хотя кое-какие совпадения имеются: страсть к мунболу, ненависть к старухам и кошкам, фанатичная любовь к бродяжничеству. Зато ночью мы становимся кровными братьями, связанными узами одинаковых сновидений. Огливи единственный, кто, как и я, видит пророческие сны о прошлом.
Но даже не будь этого, мы бы обязательно сдружились. При всем нашем уважении к соседям домик № 4 – место довольно жуткое.
Там обитают Эспалда и Эспина, приемные дочери священника. Это горбатые двойняшки, хихикают по каждому поводу и трутся горбами, когда спят. Еще там имеется Филипп, психоманьяк, в которого вселился злой дух. Он подхватил его, сорвав банан с придорожного дерева, не подозревая, что его корни обвились вокруг общей могилы революционеров из Монкады. И с тех пор им владеет дух Франсиско Паиса. Во сне он взрывает гранаты и, потрясая кулаком, вопит: «Да здравствует революция!» Днем же политикой не интересуется.
В этом году к ним прибавился новичок, восточноевропейский оборотень. От него пахнет землей и разложением Старого Света. Лицо его – один сплошной ужас, пестрая мешанина болячек и гнойных прыщей. Из ушей и на подбородке торчит рыжая щетина. Глядя на него, невольно ожидаешь какой-нибудь страшной истории: он не ходил в школу и питался кислой капустой, а мать летала на шабаши ведьм. Его циклы сна строго совпадают с фазами луны.
Эмма раньше была классической лунатичкой. Рассказывает, что после смерти матери ее стали находить по ночам рядом с гостиницей «Миска и койка», где она с открытыми глазами бродила по сточным канавам. Но, вероятно, недуг Эммы стал принимать иную форму, поскольку ее больше не привязывают к кровати. И я как-то сразу заметил, что Эмма не только хороший партнер по игре в мунбол, но, прежде всего, девочка. Вокруг глаз у нее забавная сетка вен, похожая на жилки листа, засушенного между страницами. В лагере она единственная, кому не поставлен диагноз. Не знаю, почему я вдруг решил, что могу спасти ее, или мы оба сумеем спасти друг друга. Но сейчас я люблю фантазировать, как мы спим вместе и видим в своих снах то, что там видят обычные дети. Просыпаемся утром в одной постели, отдохнувшие и излечившиеся от своих хворей.
А теперь об Огливи. Никогда не забуду ту ночь, когда мы с ним выяснили, что у нас одна болезнь. Это была наша первая неделя в лагере, время, когда все растеряны и не уверены в себе. Мы старались как можно дольше не спать, чтобы не выдать себя во сне. Я спрятал снотворное в носок и засунул его под подушку. Огливи занимал соседнюю койку, и я заметил, что он сделал то же самое. Мы лежали в темноте, глядя друг на друга, словно повстанцы, загнанные в угол. В конце концов, оба сдались, но в 4.47 с криком проснулись и уставились друг на друга. Волосы у Огливи встали дыбом, белесые глаза прямо выскакивали из орбит – в общем, живое олицетворение ужаса. Но наши крики быстро сменились смехом.
– Тебе что приснилось? – шепотом спросил он.
– Мне приснилась серебряная ракета, вся в огне, – тихо ответил я сквозь смех.
Огливи сразу перестал смеяться.
– Мне тоже.
Мне нравится прагматизм, с каким он относится к нашим снам. Огливи отказывается толковать их вместе со мной. Как, например, прошлым летом, когда мы предсказали потоп в зоопарке Сент-Луиса, произошедший в 1949 году.
– Какая разница, что это означает, братишка, – вздохнул он. – Я не собираюсь бегать со львами наперегонки.
– А почему мы не получаем какие-нибудь хорошие знамения? – интересуюсь я. – Голубь с оливковой ветвью, Прокламация об освобождении, бывшие паралитики, завоевывающие олимпийское золото? Почему?
Огли пожимает плечами:
– Нет худа без добра, Элайджа. По крайней мере, нам не снится будущее.
У нас с Огливи поразительно схожие истории болезни. Многие годы ошибочно считалось, будто мы страдаем от ночных кошмаров. Ведь так трудно объяснить взрослым, что с тобой происходит.
Мама, мне приснилось, будто с неба упал огонь. И прямо на этих длинношеих чудовищ. В мире стало темно, и повсюду были воронки. А потом чудовища исчезли и остались лишь сутулые волосатые существа, которые воровали яйца. Мы должны их спасти!
Мама, мне приснилось, что из земли течет кипящая лава, совсем как кровь из раны. А люди у подножия горы собирают помидоры и поют итальянские песни. Мы должны их предупредить!
Мама, мне приснилось, что большой дирижабль с немцами вот-вот вспыхнет. Мы должны…
– Это лишь сон, сынок, – обрывала меня мама, выключая свет. – Просто плохой сон. Нам не надо ничего делать. Спи.
Потом я пошел в школу и стал сопоставлять факты. Помню, с каким изумлением читал «Нашу историю». Ее содержание напоминало перечень моих снов. Везувий, бубонная чума, тропический шторм «Вита» – похоже, я оказался пророком. Энни называет мои сны запоздавшим предостережением. Порой я думаю, что мы с Огли как испорченные антенны, которые ловят сигналы бедствия с давно погибших планет.
Было бы лучше, если бы наши сны поменьше напоминали мрачные пророчества с привкусом крови. Или я забывал бы их сразу после пробуждения. Меня больше всего достает этот мимолетный переход от сна к бодрствованию, когда кажется, будто время на мгновение застыло и стоит в изголовье кровати. Я просыпаюсь с уверенностью, что мог что-нибудь сделать, чтобы предотвратить катастрофу. Укрепить строительные леса, закрыть люк, не пить воду, посадить на карантин заболевшего, не выводить корабль из порта, поехать на метро в негорючей одежде, не ходить в Имперский Город, держаться подальше от ледников! Это секундный интервал между отголосками сна и ожившим сознанием, уверяющим меня с настойчивостью будильника: Слишком поздно, слишком поздно.
Но не все так плохо, есть и прорывы. Я же попал в этот лагерь. И уже четыре года подряд занимаю лишь второе место по части исторических причуд.
Наше опоздание не привлекает внимания, потому что Зорба еще не пришел. Энни посматривает то на часы, то на дверь. Мы начинаем набирать команду для игры в мунбол, когда в палату врывается Зорба. С него льется пот, а рыхлое лоснящееся лицо чем-то напоминает кабачок.
– Ну, наконец-то, – вздыхает Энни. – Ребята, позвольте мне представить нашего директора и основателя лагеря, моего мужа Зорбу Зуликевича…
– Хеймдал исчез! – гремит Зорба своим олимпийским баритоном.
По толпе прокатывается шумок. Хеймдал, наш кудлатый Гудини, почти каждый день убегает из своего загона. Но территория лагеря довольно мала и со всех сторон окружена деревьями. Если Хеймдал пропал, значит, он утек в сторону болот, туда, где находится омут.
