С помощью мягких тычков, незаметной работы локтями и громкого «с вашего позволения, братья и сестры, во имя Господне» Христу из Эльки удалось насилу втиснуться в третий вагон. Поезд состоял из одних только вагонов третьего класса, поэтому выбирать долго не пришлось.

За то и прозвали его Бедняцким Поездом.

Как только состав тронулся, Христос из Эльки в полутьме деревянного вагона принялся проповедовать и предлагать поучительные брошюры. Смахивавшие на покойников пассажиры удивленно всматривались и вслушивались сквозь дремоту. Дети приняли его плачевный силуэт на фоне полнолуния в окнах за страшный призрак, набожные женщины – чуть ли не за божественное видение, а мужчины, у которых, дело известное, меньше всего доверия к тому, что попахивает церквями да рясами, – за дурацкую тень, не дающую им спать тревожными сектантскими выкриками, и многие, осоловев от вина из алюминиевых фляжек – вино черпали в пятнадцатилитровых оплетенных бутылях, которые каждый вез под сиденьем для разгону дорожной скуки и усталости, – швырялись в него черствыми краюхами и апельсиновыми корками и ругались, как сапожники, мол, пусть катится со своей белибердой к такой-то матери.

На рассвете состав прибыл на станцию Бакедано. Там, сказали ему, надобно пересесть на поезд Антофагаста – Боливия. На сей раз он забрался в последний, самый пустой вагон. Но и тут ему не пришлось прочесть проповедь и сбыть пару-тройку трактатов о здоровой жизни, поскольку пассажиры были зачарованы рыжим, элегантно одетым трубачом[7] при старомодной бабочке в горошек (и с безутешным веснушчатым лицом влюбленного призрака), который, стоя в проходе, всю дорогу играл невообразимо живую, ясную, лучистую музыку, ни дать ни взять ангелы трубят, землячок, шептались вокруг чернокожие ангелы, пьяные, будто пьяная вишня.

На станции Пампа-Уньон, в самом загульном селении пустыни – «Содоме атакамском», по словам газет, – музыкант с незачехленной трубой под мышкой и бутылью пива «в соломенной жилетке» исчез из поезда, растаяв, словно неупокенная душа. Христос из Эльки улучил возможность проповедовать и торговать брошюрами целых полтора часа, остававшихся до полустанка Сьерра-Горда, ближайшего к прииску Провидение.

Он вышел из вагона в одиннадцать утра. На перроне почти никого не было. Кроме него, желающих остаться в Сьерра-Горда не нашлось. Нехитрый багаж Христа из Эльки состоял из бумажного пакета, в какие насыпают белый сахар, с умывально-бритвенными принадлежностями, плащом из лиловой тафты – надеваемого только для проповедования и по торжественным случаям, – старинной Библией в переплете и брошюрами, которые он печатал в любом городе, куда заносила его судьба. Изречения, советы и мысли на благо Человечества, излагавшиеся в них, составляли выжимку его нравоучений и проповедей. Брошюры кончались, и поэтому по возвращении из Провидения – вместе с Магаленой Меркадо, будь на то воля Божия, – он завернет в Пампа-Уньон, где, как ему известно, работает типография.

Когда Христос из Эльки вышел со станции, селение Сьерра-Горда, пригвожденное к самой сердцевине чистилища, предстало перед ним безмолвным и безлюдным. Словно призрачный оазис в пустыне. Единственным обитателем деревни казалось солнце, лениво развалившееся на четырех земляных улицах, как толстая рыжая дворняга. На главной улице, у пустой площади он обнаружил полуоткрытое – деревянная решетка не давала войти – заведение, винную лавку. Прокричал:

– Эй, брат!

– Эгей, алле!

– Есть кто живой в магазине?

Без толку; на зов никто не откликнулся.

Умирая от желания пропустить бутылочку ледяного пива, он в сердцах завернул за угол и направился обратно к станции, как вдруг увидел: к кладбищу двигалась похоронная процессия, собравшая всех местных жителей. Шли пешком. Черный гроб несли на плечах шестеро мужчин в черных костюмах. Христос из Эльки некоторое время наблюдал. Потом перевернул мусорный бак, взобрался, чтоб лучше видели и слышали, и, воздев руки к небу, гневно прогрохотал:

– Оставьте мертвым погребать своих мертвецов![8]

Процессия разом стала и обернулась.

Расхрабрившись, он вытащил Библию из бумажного пакета, торжественно потряс ею и объявил, что так учит Священное Писание: мертвые пусть хоронят своих мертвецов. А за неимением таковых, братья и сестры мои, покойному должно отправляться к последнему пристанищу лишь в сопровождении родных. За каким лядом все селение тащится на кладбище оплакивать его? Это так же неподобающе, как склоняться над гробом и заглядываться на покойника. Достойные сожаления обычаи у некоторых христиан! Смерть – самая сокровенная мука человеческая, и нечего пялиться на искаженное ее печатью лицо или забавляться зрелищем погребения ближнего под лопатами земли: это непростительная беспардонность, скабрезный поступок.

– Воистину говорю вам, братья и сестры, оставьте этого несчастного!

Он едва успел соскочить с бака и сигануть в сторону станции. Некоторые скорбящие отделились от процессии и довольно долго гнались за ним, оскорбляя и меча камни, слегка задевавшие его голову.

Задыхаясь, он вбежал на станцию.

Поезда не было.

Поезд отправился дальше, в Чалые Холмы.

Во дворике станции, помимо своры бродячих собак, обреталось двое: старик в железнодорожной фуражке, как пить дать стрелочник, и одноглазый тип. Они играли в шашки на доске, процарапанной на куске шпалы. Христос из Эльки подошел и спросил, в какую сторону идти к прииску Провидение.

Игравшие будто бы не услышали. Они сосредоточенно следили за крышками из-под шипучки «Лаутаро», служившими им шашками. Стрелочник ходил перевернутыми крышками. Христос из Эльки откашлялся и снова задал вопрос. Только тогда они и заметили чье-то присутствие.

– Как вы сказали, сударь? – пробурчал стрелочник, не подымая головы.

Кривой и вовсе не пошевелился.

Он в третий раз слегка звенящим от раздражения голосом осведомился, не будут ли братья столь любезны указать ему дорогу до прииска Провидение.

Игроки оторвали взгляд от доски и узрели оборванную фигуру. И пришли в изумление. Из них двоих только кривой был более или менее наслышан о пришельце. Поэтому, прежде чем указать путь, он почтительно поздоровался и разъяснил приятелю, кто этот субъект в сутане.

– Это господин из долины Эльки, он себя мнит вроде как пророком и ездит по всей стране с проповедями и благословениями, – высказался он без тени иронии, серьезнее некуда.

Показав, в какую сторону идти – нужно вернуться на несколько километров к югу и следовать вдоль ветки для селитряных товарняков, – он не поленился дать пару практических советов. Перво-наперво: обзавелся ли господин пророк флягой либо бутылкой воды на дорогу? Да, обзавелся. Превосходно. Далее: пусть перестанет называть место, куда направляется, Провидением, потому как в округе оно всем известно как Вошка. И напоследок, для его же блага: как пойдет, ни в коем разе пусть не сворачивает с железнодорожной ветки, а иначе того и гляди заманят и сгубят миражи, каковых в этих треклятых равнинах – как блох на собаке.

На прощание Христос из Эльки в благодарность за доброе расположение подарил им по брошюре. Кривой, теперь уже слегка насмешливо зыркая сиротливым глазом, кивнул на пакет из-под сахара и велел быть осторожнее с этаким сподручным саквояжем, чего доброго еще спутают господина пророка с ювелиром их тех, что приходят из портов в пампу торговать золотыми часами, кольцами и булавками и то и дело становятся жертвами грабежей.

– Кому горло перережут, а кого пристрелят в затылок да и схоронят в овраге. Только сперва туда динамитную шашку забросят, чтобы улик не оставалось.

– Или, не дай бог, – просвистел стрелочник, у которого был плохо пригнан зубной протез, – вошкинские сторожа примут вас за агитатора с листовками. Вот вы поди не знаете, дон, а рабочие на этом прииске уже две недели как бастуют, и доложу я вам, дело жареным пахнет.