Ночь или раннее утро. Так тихо и спокойно, будто нет никакой войны. Город уже не бомбят, только обстреливают; в бомбоубежище, к счастью, ходить не надо, да на это просто нет сил.
Я лежу не шевелясь, укрытая двумя одеялами, чтобы не было ни малейшей щёлки. Стоит неосторожно повернуться и сдвинуть одеяло, как в щель заползает холод, сковывает всё тело, и долго не получается согреться снова. Может, из-за голода кровь бежит медленнее?
Моя, мамина и папина кровати стоят буквой "п" вокруг печки-времянки, купленной на рынке ещё в октябре. Труба печки проходит через всю комнату и выходит в форточку.
Когда времянка топится, в её нутре что-то гудит и потрескивает, верх печки краснеет, труба нагревается, давая дополнительное тепло.
В темноте мне не видно часов на стене, но по ощущениям где-то пять утра, а значит, скоро вставать в булочную, чтобы выкупить наши пятьсот грамм хлеба.
С двадцатого ноября, почти три недели, на мамину и мою карточки дают всего по сто двадцать пять грамм хлеба. Папа по рабочей получает двести пятьдесят. Хлеб тёмно-коричневый, тяжёлый и влажный. Говорят, что в него добавляют жмых, отруби, целлюлозу, соевую муку… Мы и такому рады, и такой кажется вкуснее всего на свете. Хлеб – это жизнь.
Для каждого ленинградца сейчас хлеб равен жизни.
Мама, да и мы тоже, слишком легкомысленно отнеслись к войне. Мы, как и многие, считали, что война долго не продлится, несколько месяцев от силы, что хуже уже не будет. Поэтому и не стали эвакуироваться, когда была возможность. Только мой старший брат настоял, чтобы его жена с ребёнком уехали из Ленинграда на Урал.
Мы не сделали никаких продуктовых запасов, сначала даже хлеб не каждый день выкупали. Его было слишком много, весь не съедали… Сейчас это кажется диким: как это – слишком много хлеба? И почему не догадались порезать на кусочки и посушить? Как бы эти сухари пригодились нам сейчас!
Кое-что из круп у нас всё-таки было. В деревянном старом буфете, где мама хранила всю бакалею, как она говорила, стояли стеклянные банки с рисом, гречкой, перловкой, чечевицей и пшеном… И килограмма два-три муки и сахару.
К сожалению, наши запасы слишком быстро кончились, даже чечевица, которую я не любила, и к ноябрю мы все заметно похудели, особенно папа. Голод оказался гораздо страшнее бомбёжек. Его не перетерпишь, как налёт, от него никуда не деться, он всегда с тобой…
Сегодня воскресенье, в школу идти не надо. Несмотря на блокаду, обстрелы и голод, мы продолжаем учиться в школе. После уроков нас кормят обедом – крупяным супом с хряпой – и распускают по домам. Если вы не знаете, что такое хряпа, так я объясню. Это верхние капустные листья, которые обычно не едят, но в блокаду и они в радость.
Чем дальше, тем жиже становился суп, а хлеб перестали давать вовсе.
Я очень тревожусь за папу. Мы с мамой ещё как-то держимся, хотя у меня от голода часто кружится голова и страдает память, а он сильно сдал. У него распухли ноги и начался голодный понос. Стаканчик рису сотворил бы чудо, да только где его взять? В магазинах – пустые полки, исчез даже яичный порошок и студень.
Мы променяли на продукты всё, что было ценного: мамины золотые украшения, серебряные ложечки, папин хороший костюм, шерстяные и шёлковые отрезы… Больше нам менять нечего.
Помню, как мы с мамой ходили на рынок обменивать на продукты её красивые золотые серьги с красными камешками.
На толкучке было довольно много людей, как продавцов, так и покупателей. Мы медленно ходили туда-сюда, мама держала серьги за продетую в дужки тесёмочку.
К нам подошла краснощёкая упитанная женщина в пушистом платке поверх шапки.
Спекулянтов ненавидели едва ли не так же, как фашистов, но заискивали, потому что только у них были продукты, которые исчезли из магазинов.
– Что хотите? – спросила женщина.
– А что вы дадите? – каким-то не своим голосом спросила мама.
– Греча. Кило.
Мы переглянулись, я кивнула. Серьги скрылись в кармане спекулянтки, а к маме перешёл мешочек гречки.
Как оказалось, мы очень даже хорошо поменяли серёжки. В другой раз за кольцо предложили вдвое меньше.
– Ларочка! – слышу я громкий шёпот мамы. – Пора в булочную.
Я ещё немного лежу. До чего же не хочется вставать! В комнате так холодно, что стынут руки, если их вытащить из-под одеяла.
Я слышу, как тихонько встаёт мама, чтобы не потревожить отца. У него сегодня тоже выходной, пусть отдыхает. Отдых ему необходим так же, как и еда.
Мама аккуратно кладёт дрова во времянку и растапливает её, поджигая кусок газеты, и ставит на печку чайник.
Я решительно отбрасываю одеяло, натягиваю на себя свитер и тёплые штаны, умываюсь тёплой водой из чайника. Надеваю шапку и шубу, проверяю в кармане карточки. Я то и дело запускаю руку и ощупываю их, потому что потерять карточки равно смерти.
Спускаюсь по холодной тёмной лестнице во двор. Очень осторожно и медленно, потому что в подъезде ещё и очень скользко. Канализация не работает, воды нет, а у многих жильцов нет сил выносить горшки во двор.
Мороз на улице такой, что не даёт дышать, наваливается, прижимает к земле. Медленно, сберегая силы, я иду по тропинке к подворотне между высокими, почти в мой рост, сугробами.
Булочная, к которой мы прикреплены, находится недалеко, в огромном угловом доме. На проезжей части – глубокие колеи, наезженные машинами, которые мне приходится буквально переползать. Я снова выхожу на тропинку, миную двухэтажный дом и приближаюсь к булочной, возле которой уже стоит небольшая тёмная очередь. Магазин ещё закрыт, мы стоим и ждём.
Блокада учит терпению. Люди стоят на морозе часами, неподвижно, чтобы не тратить зря силы. Были бы продукты… Даже когда объявляют воздушную тревогу, очередь за хлебом не шевельнётся, людей приходится загонять в бомбоубежище силой.
Но вот внутри слышится шевеление, лязгает замок, продавщица с трудом открывает тяжёлую дверь, наваливаясь на неё всем телом.
После улицы в булочной было тепло, на полках лежат буханки хлеба, целая гора хлеба! От него идёт такой аппетитный запах, что опять кружится голова и становятся слабыми ноги. Я приваливаюсь к прилавку, чтобы переждать дурноту. Словно через пелену вижу, как продавщица берёт у первой покупательницы карточки, быстро вырезает ножницами талоны, режет большим ножом хлеб, бросает на весы… Она быстро и ловко работает, не делая ни одного лишнего движения.
Доходит очередь и до меня. Наш отрезанный кусок хлеба в пятьсот грамм получается довольно большим. Стрелка весов самую чуточку переходит отметку "500", но продавщица не отрезает от него кусочек, кивает, чтобы забирала.
– Спасибо…
Она снова кивает и берёт карточки у следующего покупателя.
Ах, как жаль, что нет довеска, который можно съесть по дороге, чтобы хоть чуть-чуть унять этот голод, а от целого куска я отщипнуть не решаюсь, потому что не смогу остановиться.
Есть такие, кто не выдерживал пытки голодом и съедал свою порцию сразу же, даже не выходя из магазина, обрекая себя на ещё большие муки. Скорее бы домой, скорее бы завтракать!
Я снова переползаю колеи на дороге, иду по тропинке между сугробами, захожу во двор, в подъезд… На лестнице приходится часто отдыхать. Это раньше я мигом взлетала на свой третий этаж, прыгая через две ступеньки. Сейчас иду медленно, поминутно останавливаясь.
Дверь в нашу квартиру открыта. Это для того, чтобы маме не ходить лишний раз, не тратить силы.
В комнате весело, раскалившись докрасна, гудит печка и кипит чайник. Я протягиваю к ней замёрзшие руки… Как чудесно просто согреться, посидеть просто так в тепле, отдыхая.
