В пятом классе началам алгебры, а потом биному Ньютона, мнимым и комплексным числам обучала нас Тамара Трофимовна Примак. Удивительно, но этой скромной маленькой женщине до 35-ти, с проблеском седины в черных волосах, одетой в строгий костюмчик с орденскими ленточками, удавалось на своих уроках держать тридцать мальчишек в полном повиновении и тишине. Тогда к орденам и медалям молодежь относилась уважительно. Но заслуга ТТ, как мы коротко называли свою математичку, была в другом. Она была педагогом от Бога. Ни одного оскорбительного слова к самому неуспевающему ученику. По нескольку раз могла объяснять элементарные формулы и даже таблицу умножения. Ее бархатно арахисовый голос завораживал. Она великолепно рисовала мелом сложные геометрические фигуры и давала время срисовать их с доски ученикам. Вот только с тригонометрией ей не очень повезло. Она так и не добилась от нашего класса полного усвоения тангенсов с арктангенсами и прочих синусов с косинусами. Но это была не ее вина. Объемов памяти у некоторых одноклассников было недостаточно. Сложные контрольные по математике в выпускном десятом классе не всем удавались. ТТ была старательным учителем, за это мы ее уважали и любили.
Целый год проходил в военной форме историк старших классов Павел Андреевич Курбатов, бывший замполит партизанского отряда в Белоруссии. Его рассказы о диверсиях на железных дорогах слушали в полной тишине, хотя он говорил тихим голосом. Он увлекал нас историями героев Древней Греции и Рима. Рассказ о спартанском мальчике, прятавшем в гимназии лисенка под рубашкой, и выдержавшего в строю и укусы и когти звереныша, запал в ребячьи души. Многие задавали себе вопрос: «Выдержал бы я те боли, которые испытывал спартанский мальчик, не пошевелившись в строю?
Физик старших классов Максим Леонтьевич Винокуров приходил в школу в зеленом кителе и синих форменных брюках. Высокий, красивый чернобровый мужчина с проседью, часто хватался за нижнюю челюсть (результат контузии), и отворачиваясь вправлял ее. Большинство учеников относились к вынужденному перерыву сострадательно и сидели молча за столами физического кабинета, устроенного в виде амфитеатра. В каждом послевоенном классе были неблагополучные ребята. Однажды, вертлявый Ваня Доброхотов, прогульщик и спорщик,во время вынужденной болезненной паузы физика хихикнул. Максим Леонтьевич застонал, обернулся, схватил со стола ящичек с гирьками, разновесками, и пульнул его в то место (середина амфитеатра), где сидел Ваня. Мы успели закрыть головы руками от разлетавшейся «учебной шрапнели». Никто не пострадал. Физкультурник Яков Александрович воспитал на своих уроках отличную реакцию у учеников.
Французскому, а потом с девятого класса, и латинскому языку, нас обучал Норберт Перцович Вейстрах. Редкое отчество, редкая фамилия. Школьники величали его просто: француз, иногда – Перец. Он знал и немецкий, и кажется, был военным переводчиком. В девятом классе от Норберта Перцовича мы услышали вопрос:
«Поднимите руки, кто читал произведения Оноре Бальзака?» – Поднятых рук не было.– «Неучи! Скажите мне, пожалуйста, как я должен с вами изучать язык великой европейской литературы?»,– посетовал француз.
Он тоже приходил в школу в форме и в хромовых сапогах. Его синий френч и галифе были пошиты гражданским портным под модную тогда военную форму. Воевал ли он? Мы не знали. Запомнился он тем, что любил проводить расследования наших шалостей. Одно время я целую четверть сидел с Виталиком Рыльниковым, который посещал химический кружок. Из глицерина, марганцовки , Бертолетовой соли и йода он научился делать горючие вещества. В магазине, в очереди, он подбрасывал какой-нибудь женщине в сумку пакетик с порошком, который через минуту воспламенялся. В очереди начиналась паника. Мы стояли недалеко от магазина и «балдели». Однажды в школу он принес какой-то порошок и перед уроком французского рассыпал его возле доски. Норберт Перцович любил расхаживать во время урока вдоль доски пружинистой походкой, заложив руки за спину, и при каждом шаге он как бы перекатывался с пятки на носок в своих великолепных сапогах. При такой походке подошвы его сапог сильно вдавливались в пол.
Начался урок. «Француз», поздоровавшись с нами, сел за стол и начал опрос, который длился минут двадцать. О, насыпанном на пол, порошке знали только я и мой сосед «химик». Мы уже решили, что затея позабавить класс была напрасной, потому что учитель начал объяснять новый материал, продолжая сидеть. Он объяснял какую-то форму прошедшего времени. Наконец, ему понадобилась доска, и он подошел и начал писать на доске. Он писал, и продолжая стоять у доски объяснял. А время шло. И, когда уже оставалось минут десять до конца урока, он начал надиктовывать предложения на французском, широко шагая своей плывущей походкой. Он дошел до стены,и артистически круто развернулся. Подошвой он растер коварный порошок, и тут раздался взрыв. Из-под его ноги выскочили искры. Вздрогнув, Перец прошел вдоль доски, напряженно всматриваясь в лица своих учеников. Эффект был неожиданным. Каждый шаг Норберта Перцовича сопровождался взрывным хлопком, хотя и негромким, но резким. Девчонки, сидевшие на первых партах завизжали. Кто-то захохотал. С задней парты раздался клич: «Пацаны, уносим ноги»! Француз на несколько секунд остановился в растерянности, потом овладев собой, осторожно подошел к столу. Был один хлопок. От бессильного гнева лицо его было перекошено. Видимо, такой позор с ним случился впервые. Он медленно, но угрожающе процедил сквозь зубы: «Если эти негодяи сейчас же не признаются, я вынужден буду обратиться в милицию»! Мы с Виталькой слегка сдрейфили, и я подумал, как хорошо, что об этой проказе знали только мы с ним вдвоем. Тут прозвенел звонок на перемену, захлопали дружно сидения парт. Ученики разом встали, намереваясь покинуть класс.
– Я никого не отпускал! Сядьте пожалуйста! – потребовал Норберт Перцович. – Пусть признаются те, кто напакостил в классе, и вы пойдете на перерыв. – Класс сидел молча. Мы с Виталькой даже не переглядывались. Перец продолжал давить на психику:
– Я так и знал, что это сделали трусы! – сказал он, саркастически улыбаясь.–Ладно, идите уже! Не должны быть напрасно наказаны те, у кого совесть чиста, -заметил он, выдержав паузу. Виталик дистанцировался от меня на перемене и даже до конца уроков не заговаривал со мной.
Наш классный руководитель Семен Семенович пришел в класс к концу последнего урока. Он продержал нас все 45 минут, своего «воспитательного» часа. Он добивался того же признания, что и Норберт Перцович. Он сменил тактику допроса и стал обращаться по фамильно.
– Мурзенко, признайся,– это твоя работа? Я же помню, как на прошлой неделе у тебя в кармане на моем уроке загорелась кинопленка! Весь класс был в дыму, и ты чуть не сорвал урок!
– Я пленку выбросил в окно, чтобы она не дымила. Я урока не срывал. Она случайно загорелась! – оправдывался Мурзенко.
– Зачем ты эту пленку вообще принес в школу? – наседал Семен. – Колесников ты, как считаешь, – это Мурзенко пытался сорвать урок французского? – обратился он к соседу Мурзенко по парте, уважаемому учителями интеллигентному ученику, которому соврать было стыдно. Колесников отрицал, но Семен уже не отставал от него:
– Тогда, кто по-твоему мог это сделать? Ты же староста и должен был слышать или знать, что затевают твои оболтусы! – стал допекать его Семен с последней надеждой вычислить «химиков». Сию тайну наш классный руководитель таки узнал, когда наши одноклассники решили встретиться через десять лет после выпуска из школы; конечно, на свою теплую и сердечную встречу мы не забыли пригласить Семена. Рыльников к этому времени закончил Московский институт стали и сплавов и даже защитил кандидатскую и остался работать в Москве. Ни на одну из наших юбилейных встреч он не приезжал.
Семен Семенович Хорунжий появился в нашей школе осенью 1952-го, как учитель русского языка и литературы. Он сразу стал нашим классным руководителем. Одевался он, как и все наши учителя, и женщины и мужчины скромно. Целый учебный год он проходил в одном и том же сером, с рисунком ткани «в елочку» поношенном костюме. Его лицо украшали крупные мужские черты: большие уши и нос, большие и строгие серые глаза. На лысом черепе спереди небольшой хохолок смягчал его суровый вид. Высокий, под 180см, сухощавый, с размеренной чистой речью, он воплощал образ традиционного русского учителя, каких часто показывали в наших послевоенных кинофильмах. Разговаривал он со своими подопечными, как со взрослыми, а не с пятнадцатилетними пацанами. Наставления, замечания, внушения и критика поведения,– все это он делал строгим тоном, по-деловому, будто бы мы находились не в школе на классном (воспитательном) часе, а на серьезном партсобрании, на котором решалась судьба класса и его отдельных учеников.
