"О мудрый губернатор, ты не произносишь без бумажки даже краткие слова приветствия, а я не написал ни строчки, хотя Торболи предупредил меня заранее. Что я скажу рабочим?"

Вереница лимузинов" катит по улицам "Новой Италии", по обеим сторонам которых стоят толпы людей и дружно хлопают в ладоши. В небе проплывают полицейские машины. Их сирены воют совсем не торжественно, а пронзительно-мрачно. Иатрене просто не в состоянии выносить этот свист, он охотно зажал бы уши, если б не сидел в открытой машине рядом с губернатором.

Но вот традиционный парад машин окончен; теперь ему предстоит держать речь перед рабочими. А они уже собираются на огромном заводском дворе, который служит одновременно посадочной площадкой для личных вертолетов владельцев предприятий и технического персонала.

Правильный шестиугольник двора заканчивается большим полукруглым зданием, где размещаются различные службы. У входа в здание воздвигнут помост, на который строго по ранжиру поднимаются представители местных властей. В центре становится губернатор, справа от него - Патрене. Рабочие - а их собралось не менее пяти тысяч - уже вышли из цехов, все в чистых робах; на груди, чуть пониже миниатюрного трехцветного флага с двумя сплетенными кольцами, красуется позолоченный значок с крупными буквами CAT - Солнечная ассоциация тружеников. Но эти солнечные труженики босы, и к тому же от них нестерпимо пахнет.

Патрене еще издали чувствует этот противный болотный запах, который не в силах заглушить духи и ароматные мази дам.

Первым произносит речь губернатор. Он подносит листок бумаги прямо к своему классическому носу, а тот в свою очередь вздымается к светлому небу (и это в черный день провозглашения на Несе профсоюза!), и гнусавит:

"Свободно и честно..." Снова хруст бумаги, и снова из носа с шипением вырывается: "...справедливость, порядок!"

Наступил черед Патрене. Роза поправила ему проклятый пояс, он схватил микрофон и, переходя на крик, завопил:

- Я говорю-ю-ю, что двадцать лет назад здесь были одни болота. Но вы своим трудом...

Теперь уже кричат рабочие: "Пат-ре-не, Пат-ре-не!", а он смотрит на них выпученными глазами.

Неужели они до того глупы, что принимают все это всерьез? У стариков на глазах слезы, а он вешает каждому на грудь медаль. Если б от них так не воняло, он бы их, ей-богу, обнял. Галактическое телевидение уже запечатлело эту .патетическую сцену; на Земле его видят жена и министры. А туземцы без устали скандируют: "Нес, Нес, Пат-ре-не, Пат-ре-не!" Пришлось включить сирены, лишь тогда Торболи сумел объявить дальнейшую программу празднества: бесплатный обед в столовой, танцы на болоте и в заключение бенгальские огни.

Теперь Патрене может, наконец, пригласить губернатора на коктейль.

Рабочие потянулись в столовую; потом они разбредутся по своим домам, окруженным колючей проволокой. После заката они имеют право выходить на улицы только под охраной полиции во избежание нежелательных инцидентов. "Это позволяет местным жителям и землянам взаимно оберегать свою свободу", - каждый вечер повторяют бесчисленные репродукторы. Но если даже туземец даст полицейским взятку, куда он сможет пойти? Бары открыты только для землян, а в клубе чаще всего разрешают появляться лишь в комбинезоне, которого у туземца нет. "Не хватает только, чтобы эти ублюдки с водянистыми глазками пялились на наших дам. Пусть себе веселятся за колючей проволокой. Впрочем, меня это не касается. Моя жена веселится на Земле. А жаль. На торжественной церемонии куда пристойнее появиться вместе с женой. Кстати, Бессон так и делает. Правда, его дражайшая половина такая же долговязая, как и он, и весьма изрядно подремонтирована, но, что ни говори, она остается первой дамой "Новой Америки".

Самому Бессону без малого семьдесят, костяшки его пальцев больно впиваются в мякоть рыхлой руки Патрене. Владелец "Новой Италии" с преувеличенным энтузиазмом восхваляет проницательность мистера Бессона, который еще в прошлом году согласился на интеграцию. Ему-то хорошо, он - единственный хозяин "Новой Америки", мощного промышленного комплекса, во много раз превосходящего "Новую Италию". Где уж ей соперничать с картелем Бессона. Хитрый старик одобрил интеграцию, и теперь ему, Патрене, ничего другого не остается, как только последовать его примеру. От бессильной ярости у него начинает болеть печень, и он с еще большим энтузиазмом поздравляет своего конкурента.

Бессон смотрит на Патрене своими рысьими глазами и, когда тот говорит: "Теперь эти туземцы станут вровень с нами", разражается громким смехом, обнажив тридцать два зуба из первоклассного белого дентина.

- Разумеется, мой дорогой Патрене, и это будет записано в конституции Солнечной системы, где также сказано, что рабочий Чикаго имеет равные со мной права и одинаковые обязанности. Свобода и демократия для всех. Мы, земляне, идеалисты, а идеалы стоят дорого. Увы, мы всегда платили сполна. Это доказано историей. Коль скоро рабочий Чикаго имеет равные со мной права, мы не можем отказать в равенстве и рабочему Неса.

- Согласен, но только в пределах колючей проволоки.

- Дорогой Патрене, вы слишком привержены к колючей проволоке. Вы сентиментальны, как, впрочем, и все расисты. А расизм сейчас не в моде. Усвойте следующий принцип: рабочий может стать таким же богатым, как и я. Но раз он им не стал, значит, он кретин. Я дал ему свободу, однако не собираюсь отдавать в придачу и мои деньги. Пусть он их сам заработает. А теперь давайте выпьем за равноправие.

А Торболи тем временем переходит от одной группы к другой, успевая каждому сделать комплимент. От его глазок-щелей на черепашьей голове ничего не ускользает, даже пустой бокал супруги губернатора, которая беседует с миссис Бессон.

- Мадам, не хотите ли мороженого по-итальянски?

- Благодарю вас, дорогой Торболи.

Ага, и Торторелли тут!

- Как поживаете, любезный друг?

- Неплохо. Вот только жара здесь невыносимая. Но какой чудесный праздник! О нем будут вспоминать и в будущее воскресенье, когда прилетят делегации землян.

- Делегации? Кто вам сказал, Торторелли?

- Подслушал разговор губернаторской свиты. Глупо, да?

- Напротив, очень разумно.

Этот Торторелли с трудом передвигается на своих негнущихся ногах. Видно, шлем здорово давит ему на плечи, но он не снимет его - это было бы неприлично. А Бенедетто Торторелли не сделает ничего такого, что выглядело бы неприличным. Торболи до того уверен в своем кибербухгалтере, что даже не замечает, как ловко тот его дурачит. Больше всего директор боится, как бы Патрене, изрядно выпив, не начал болтать лишнего. Он отыскивает его глазами. Так и есть, этот жирный боров вовсю хлещет вино. Хоть бы уж лопнул поскорее от ожирения, тогда бы он, Торболи, полностью завладел контрольным пакетом акций "Новой Италии". И уж он-то сумел бы растолковать мистеру Бессону всю важность единого фронта промышленников Неса против интриг правительства.

- Виски, мистер Бессон?

Старик поразительно стойко борется с опьянением, но Торболи все-таки подмечает похотливый взгляд, которым тот окинул стройную и полногрудую Кьяри, техника "Новой Италии".

- Синьорина Кьяри не только красивая женщина, но и отличный работник.

Бессон откашлялся и с деланным равнодушием бросил:

- Очевидно, вы не уступите ее "Новой Америке"?

Торболи пожал плечами.

- Все дело в цене. Собственно, иначе и не бывает.

- Не нравится мне ваша манера выражаться. Ах, молодежь, молодежь! Сколько вам лет, Торболи?

- Сорок девять. - И больше он ничего не сказал, поняв, что и так сморозил глупость.

- Познакомьте меня с этой Кьяри, дружок, - голос Бессона смягчился. - Не исключено, что наше акционерное общество сможет предложить ей более интересную работу.

- Что до меня, то я не возражаю.

- Я в этом и не сомневался. Буду рад повидать вас в самое ближайшее время. Ведь нас с вами объединяет любовь к старинным вещам.