Граха Петербург всегда приходит во время передачи "Спокойной ночи, малыши". Хоть чем-то нам удалось облагородить наш союз. Значительное, можно сказать, духовное достижение... Без семи семь... Граха Петербург сейчас раскладывает на столе пеструю пластиковую сумку с надписью "Feiner Rauchen Milde Sorte"... Сейчас набивает ее разными вкусными вещами... Бутылка горькой настойки... Швейцарский шоколад... Кошерная антистрессовая минералка... Китайский суп в пакетике... Сейчас она моет руки... Сейчас поправляет макияж... Еще несколько минут - и она величавой поступью направится вниз, в подполье моих радостей и печалей. Еще несколько минут - и она снизойдет с седьмого этажа.
Семью этажами выше находится квартира, в которой когда-то я проживал со своей женой и своим неудачным сыном. В канун восьмидесятых, когда я спустился в подполье моих радостей и печалей, там осталась моя очаровательная жена и мой неудачный сын. В середине восьмидесятых, когда моя благородная жена ушла и мой неудачный сын тоже ушел, наш дом опустел. Ветер небытия гулял по комнатам. В канун девяностых, когда я вытащил Граху Петербург со дна, я и сам на некоторое время (неосмотрительно, ох, неосмотрительно) вылез из своей норы. Добрых шесть-семь месяцев я лицезрел не вызывающую сомнения шаровидность мира с высоты седьмого этажа. Вскоре, однако, ведомый инстинктом самосохранения, я вернулся обратно. Граха же Петербург осталась в моей бывшей квартире. Живет себе поживает в горних высях; я регулярно выдаю ей деньги на карманные расходы, а она навещает меня каждый день во время передачи "Спокойной ночи, малыши". Ибо эта передача благотворно действует на мою расшатанную нервную систему, и я проявляю исключительную терпимость. Раньше такого не бывало, и даже, по совести говоря, раньше бывало совсем наоборот. Раньше "Малыши" пробуждали во мне наидичайшие инстинкты. При виде Микки Мауса во мне вскипала ярость. Я ненавидел Утенка Дональда. Я только что не плевался, когда на экране появлялся Мишка Ушастик. Я осыпал грязной бранью Воробья Чикчирика. Бедняжку Винни-Пуха - стыдно сказать, как я обзывал. Но это все в прошлом. Человек развивается и меняет взгляды. Сейчас, когда начинаются "Малыши", я становлюсь милым и симпатичным, как мультик. Я слежу за перипетиями Волка и Зайца и добродушно улыбаюсь. Да, да. Не фыркаю с отвращением - добродушно улыбаюсь. Граха Петербург приносит лакомства, кормит меня и, если после "Спокойной ночи" или "Новостей" показывают сериал, в котором завязываются отношения между дамой в возрасте и зеленым юнцом, остается до конца серии...
Я слышу ее шаги. Идет. Спускается с горних высей. Приближается. Бедренная артерия Грахи Петербург приближается ко мне на небезопасное расстояние.
Ты ошибаешься, моя безошибочная контрольная таблица, никакое это не помешательство... Я в здравом уме и знаю, что говорю. Каждый день и каждую ночь, в неких конкретных обстоятельствах, в результате повреждения бедренной артерии истекают кровью от одного до нескольких десятков моих соотечественников. Истекают кровью на скомканных простынях, на лестничных площадках, в камышах, на диванах, на газонах, в придорожных канавах, на коврах и на паркете. Зеленая карта Польши темнеет от светлой артериальной крови.
Еще раз повторяю: никакое это не помешательство и не idee fixe. Некоторую роль тут, быть может, сыграл мой профессиональный опыт. Однако, посмотрев с другой стороны, позволю себе сказать, что, будучи противником теории заговоров как основополагающего фактора истории, я тем не менее на сто процентов убежден в существовании заговора против наших бедренных артерий. Мой народ, впрочем, считает, что верно и то и то. Или, точнее, поскольку верно одно, верно и другое. То есть, по мнению моего народа, поскольку теория и практика заговоров в истории вещь известная, существует и заговор, направленный против бедренных артерий моего народа. На данном этапе история ополчилась на самый уязвимый участок кровеносной системы Третьей Речи Посполитой. Выходит, мой народ не только сторонник заговорщицкой теории истории, но и сторонник и приверженец заговорщицкой теории медицины. Ну а в том, что существует географический заговор, мой народ убежден с того времени, когда - протерев глаза - уразумел, какие ему достались земли. Уже первые праславяне, едва успев обособиться, свято уверовали, что местоположение их отечества было бы иным, не будь тайного заговора.
- Какой заговор? Чей заговор? Что значит - чей! Это самое... Что значит какой! Известно чей! Известно какой! На свой лад, концы с концами тут сходятся, есть во всем этом своеобразная, но, как ни крути, железная логика. Раз уж столетья назад в неких праславянских кругах на ура было принято утверждение, будто достигший подножья Карпат ледник отступил в результате национально-освободительного подъема местных племен, а подъем этот, в свою очередь, был использован определенными кругами в собственных интересах, из чего неопровержимо следует, что ледник отступил в результате историко-географического заговора, то почему нынешнее утверждение, будто бедренная артерия всегда была ахиллесовой пятой поляков, должно звучать менее достоверно?
*
И потому, когда я прикасаюсь к этому самому месту, когда я невольно словно бы беспрерывно ласкаю свое левое бедро, никакой это не рефлекс и не вредная привычка и уж конечно не симптом аутоэротизма. Это защитная реакция. Я защищаю свои бедренные артерии, защищаю наружную артерию и защищаю внутреннюю, оберегаю их от острия, которое в любой момент может в них вонзиться. Не стану скрывать: я работал в системе здравоохранения. На заданный персонажем некоего классика вопрос "кто ж я таков именно?" я мог бы, перефразируя этого же классика, ответить: я один участковый врач. Двадцать лет я вдыхал запах антисептики в поликлиниках, диспансерах, амбулаториях, приемных покоях и медпунктах. Я часто менял место работы, но запах везде был одинаков: запах перевязочных материалов и стерилизационных растворов, запах вскрытых брюшных полостей и влажных рентгеновских снимков. Запах сочащейся из-под бинтов крови и запах смертного пота. Извечный трупный запах медицины.
