Напарник промолчал – он знал, что я знаю, что он согласен со мной.

2

– Verdammt noch mal, Михаэль! Zum Teufel, черт тебя побрал!

Смешок Штеффена вышел нервным.

– Теперь я знаю, почему ты так долго лежишь там и смотришь в прицел.

– Я не понимаю тебя, Штеффен.

Я в самом деле не понимал, что хочет сказать напарник.

– Я перешел на другую сторона и посмотрел в бинокль. Террорист не просто схватил эту кассиршу, он ее раздел. Я на твоем места тоже бы ей любовался.

Я приник в окуляру, перевел прицел ниже.

Бородатая морда террориста уплыла влево, в перекрестье показалась заложница, которую до этого момента я видел лишь как фигуру в игре.

Сейчас я ее рассмотрел.

Женщине, вероятно, было довольно сильно за тридцать. Она в самом деле работала кассиршей: на лацкане черного жакета белел бейдж, их носили только на кассе, обычные продавцы к своим красным жилетам ничего не прицепляли.

У нее было красивое, сильное лицо, не испорченное даже выражением холодного ужаса, и длинные русые волосы. Как ни странно, брюнеток среди южных славян в этом регионе я почти не встречал.

Террорист держал ее жестоко. Жакет сбился на сторону, белая кофточка вылезла из черной юбки и сползла наверх, под ней я увидел смятый край телесного бюстгальтера и выпавшую грудь.

Бюст у женщины был хорош. В иной ситуации и ином жизненном состоянии я бы с такой познакомился. Но сейчас, в глазок универсального прицела, который в годы минувшей войны ставили куда угодно, даже на танки, все выглядело как-то не так, как в жизни.

И даже белое женское тело казалось нереальным.

– Ну что, Михаэль, видел? – напомнил Штеффен.

Напарник словно находился рядом, следил за мои действиями и читал мысли.

Он понимал меня лучше, чем кто бы то ни было; такого друга, как немецкий камрад, у меня никогда не имелось среди русских.

Штеффен тоже в любой ситуации оставался мужчиной.

Впрочем, не отвлекаясь на ненужные детали, в подобной ситуации стоило сойти с ума.

– Видел, – признался я. – Когда все кончится, я приглашу девушку в бар и мы отметим ее второе рождение.

– Что делаем, Михаэль?

– Подожди еще чуть-чуть, я сейчас сориентируюсь. У нас ведь есть время, ему что-то можно пообещать? Я слышал, что-то говорили в мегафон, но я ведь не понимаю язык.

– Да, Михаэль, ему сказали: «Ваши требования будут удовлетворены, джип с деньгами уже на пути, и он доставит вас на площадь, где возможна посадка вертолета…» Немного времени у нас имеется.

Я медленно повел прицелом туда и сюда, оценивая общую картину.

Террорист держал кассиршу левой рукой, пистолет в ее висок вдавливал правой и сам смотрел налево.

Справа от него на высоте метров двух между стеллажами висели часы с Микки-Маусом на циферблате. Я подумал, что самым лучшим сейчас было бы попросить Штеффена дать длинную очередь из пистолет-пулемета «Узи» как раз по диснеевской убогой картинке. Это вынудило бы террориста обернуться на грохот и в этот момент я мог всадить ему пулю в лоб.

Но разносить в клочья Микки-Мауса не имелось возможности. Прежде, чем ударить по стене, пулям предстояло разбить стеклянную стену, при этом звуке бандит мог убить кассиршу.

Отвлечь его следовало иным способом.

В том, что это удастся, я не сомневался.

Судя по тому, как держался этот мерзавец, у него были железные нервы. Но даже выкованный из железа не мог инстинктивно не обернуться на омерзительный вой полицейской машины.

– Штеффен, – заговорил я. – Послушай меня.

– Слушаю, Михаэль.

– Террорист ориентирован налево, то есть от тебя направо. Если отвлечь его звуком слева, он повернется и невольно отведет пистолет. Ты согласен?

– Согласен.

– Надо включить полицейскую сирену слева от супермаркета. Слева, то есть от него справа.

– Ja, richtig.

– Ты сможешь объяснить это начальству?

– Да. Жди, Михаэль.

Не добавляя больше ничего Штеффен куда-то пошел.

Я слышал в блютузе голоса, близкие и далекие, перебивающие друг друга. Местный язык чем-то напоминал русский, но все-таки я его не понимал, отдельные немецкие слова ничего мне не говорили.

Впрочем, переговоры с руководителями операции лежали на Штеффене, он был тут главный, моим делом оставалось лежать на горячем подоконнике и ждать.

Ждать разрешения или приказа уходить, если бы внизу придумали что-то другое.

Я снова посмотрел в прицел на девушку. И подумал, что в самом деле, если все закончится хорошо, стоит посидеть с ней в баре.

Хотя, конечно, она могла и отказаться.

– Михаэль, это я, – опять заговорил напарник. – Они разрешили. Полицейский автомобиль готовый.

– Очень хорошо. Сирену включать по моей команде. Nur mit meiner Signal. Abgemacht?

– Да, Михаэль. Все готово, мы ждать твой сигнал.

Я сделал несколько глубоких вдохов.

Меня не волновало предстоящее убийство; я настрелял уже целый взвод.

Но я не ощущал себя убийцей, Моисеевы заповеди оказывались неприменимыми в реальной жизни.

Убийцей был простой солдат на войне, как бы она ни именовалась: империалистической, отечественной или «освобождением братских народов», которые не просили себя освобождать. Солдаты противоборствующих армий не являлись врагами друг друга, их погнали на фронт политики и генералы, которым любая война приносит пользу, они убивали по принуждению.

А террористы перестают быть людьми, их нужно отстреливать без жалости и без пощады.

Только в очень плохих фильмах мудрые переговорщики, выдав последовательность штампованных фраз уровня интернетских постов, убеждают злодея бросить пистолет, поднять руки и разразиться слезами. На самом деле все обстоит иначе.

Террориста, который захватил заложников, нужно уничтожать, как бешеного зверя. Впрочем, сравнение человека со зверем оскорбляет зверя.

Я никогда не витал в небесах и не был идеалистом; я не сомневался, что терроризм не удастся искоренить никогда, как нельзя искоренить воров, насильников, вандалов. Но тем не менее каждый убитый террорист означал отрубленную голову змея, каждый мой точный выстрел спасал кого-то, оказавшегося не в нужном месте в ненужный момент.

Смерть, которую я нес нелюдям, была смертью ради жизни людей.

Убив тридцать человек, посягнувших на чужую жизнь, я знал, что убил бы еще столько же – убил еще триста, если бы мне позволяли работать дальше.

Но мне никто не собирался ничего позволять, да и эта работа была почти подпольной. Хотя никто здесь не мог делать ее лучше, чем я.

Я поудобнее перехватил винтовку.

Патрон был давно дослан.

Двумя пальцами я оттянул курок. Механизм послушно щелкнул, простой, как дуга.

Моя винтовка была идеальной, разве что перезаряжалась не на «33 - 33», а дольше. Винтовка Драгунова, конечно, имела куда более высокую скорострельность. Но мне предстояла не снайперская дуэль, мой выстрел всегда был первым и всегда – последним, поскольку в таком деле второго не бывало. Второй выстрел означал крах. Я должен был поразить цель с первой попытки, иначе не имело смысла все это затевать.

А для единственного выстрела винтовка Мосина являлась лучшим в мире оружием; управляемая твердой рукой, она могла поразить цель на расстоянии полутора километров, моя же дистанция составляла всего сто десять метров и рука моя была тверже стали.

Я навел прицел на переносицу террориста. Теперь уже не для того, чтобы его рассмотреть.

Мне требовалось попасть именно в лоб, сейчас только в лоб.

В иной ситуации я бы зарядил свою винтовку патронами с разрывными пулями, которые были запрещены Женевскими конвенциями, но оставались незаменимыми в работе снайпера-антитеррориста, когда несмертельное ранение цели грозит смертью мирным гражданам. Этими пулями меня снабдил добрый французский оружейник, когда узнал, с какой целью я откомандировываюсь из части. Откуда они оказались у него, меня не волновало; главным было то, что целая обойма таких покоилась в моем кармане.