- Постой, сынок...
Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом...
- Это дом, - сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом...
- Это дом, запомни, - сказал он, и я запомнил слово...
- Господи, ведь это - дом... - сказал он, и мы прикоснулись к промокшей, сложенной из толстых деревянных обрезков стене. - Господи, где-то будет дверь, и мы войдем...
- И мы войдем... - повторил я, скользя ладонями по гладким неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, - вот стена это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем...
И мы вошли.
Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами Серого ливня, а было тут же, при нас - оно стелилось расчетливо ровной поклажей половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую ранее упругость; оно легко открылось одной дверью, второй и третьей, и тем, что было за каждой из них; замыкалось стенами комнат - сухими, в надежном соединении составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было очерчено застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом манило выше, где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно не было Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как объяснить все это...
- Снимай свой плащ, - сказал отец.
- Это ты сделал светло?
- Это свечи, сынок.
- Свечи... Но это ты сделал так, чтобы они горели?
Он кивнул как-то странно, будто лишь для того, чтобы я не удивился.
- А как тебе удалось это?
- Я потом покажу...
- Покажи сейчас!
- Сейчас надо спать, сынок.
Впервые я спал без плаща; мне снился Дом, и он уже не казался порождением невероятного фокуса, а было так, словно я знал о Доме всегда, и просто мы с отцом однажды вышли погулять, а начался дождь, мы заблудились и долго не могли вернуться, но не могли мы и вовсе потеряться в лабиринтах Серого ливня, рано или поздно - мы все равно вошли бы в эту дверь, и вот мы здесь; нет, порождением странного фокуса Дом никогда и не был, но этому фокусу принадлежал Серый ливень, больная, потопающая земля и человек, умерший в тот день в двух шагах от меня; снилось, что и остальные похожане бредут в поисках Дома, и они находят его, потому что его нельзя не найти, раз уж он существует в глухих закоулках Серого ливня; и среди ночи я просыпался от смутного беспокойства - но мы по-прежнему были в Доме, лежали, вытянувшись перед камином, и нам было тепло, и отец улыбался во сне, и ничего другого уже давным-давно не хотелось...
Утром я долго рассматривал отца, а он взял меня за руку и повел в одну из комнат.
- Это зеркало, - сказал он, и я захохотал, увидев себя.
Потом он повел меня в комнату, где на столе было много хлеба и зелени; впервые после еды я ощутил жажду.
- Это вино, - сказал отец. - Много не пей...
- Почему свечи не горят? - спросил я.
- Сейчас это не нужно, зачем тебе?
- А хорошо, когда они горят, правда?
Отец улыбнулся, и мне было весело и светло - даже при потухших свечах; мы бродили по Дому, и я не умел сосчитать всех комнат, сколько их было здесь; мы прикасались к различным вещам, и отец рассказывал о них, и тогда же я спросил, где моя мать.
- Я потерял ее, - ответил он и отвернулся к окну.
- Она умерла?
- Я потерял ее... это часто бывает, она потеряла меня, а я потерял ее...
- Но ты всегда придерживал меня за плечо, и я не потерялся.
- Все время держать человека за плечо невозможно. А Серый ливень способен разорвать самые крепкие объятия...
- Теперь мы были бы втроем... - сказал я.
- Да, сынок.
Мне стало грустно, подумалось почему-то о дыре, которую вчера мы обнаружили в потолке над входной дверью; капель мелко отстукивала по полу, напоминая обо всем, что оставалось за окнами Дома.
- Если здесь прикрыть чем-нибудь, вода перестанет литься, - предложил я.
- Не надо ничего прикрывать, само собой затянется...
Тогда я решил, что отец шутит, - вспомнив мою мать, он здорово затосковал, и сейчас старался вернуть настроение; а он оказался прав через несколько дней дыра в потолке исчезла, и это обстоятельство почему-то не удивило меня; дыра затянулась сама собой, и сами собой загорались по вечерам свечи; они горели, не сгорая, как и поленья в камине; и на столе в небольшой соседней комнатушке не убывало хлеба и зелени...
- Откуда ты все знаешь?
- Что, сынок?
- Ну, про лестницу, про зеркало, про Дом...
- Теперь и ты знаешь об этом, верно?
А Серый ливень бесновался за окнами, но ему было не достать нас, и я был уверен в том, что иного счастья не дано человеку...
В последние дни отец не отходил от окна, словно готовился встретить кого-то; вероятно, что в нем сработало предчувствие, но меня это не коснулось до самой роковой минуты - для себя я решил, что он ожидает мать; именно ее, ведь в этом доме нет ничего невозможного, нужно только дождаться; но когда я не вытерпел сомнений и тоже стал у окна, отец лишь пожал плечами.
- Вряд ли это будет она, сынок... но кто-то же должен присоединиться к нам! - он говорил так, точно разгадывал мой первый сон о Доме: множество похожан, они бредут, кутаясь в серебристые плащи, и вдруг промелькнет вдалеке огонек, раз и другой, и его заметят... и этот "кто-то" пришел к нам очень скоро, и сейчас я говорю: будь он проклят! - и слезы наворачиваются на глаза, и я чувствую приступ такой же отчаянной беспомощности, какая охватила меня в тот вечер: мы успели поужинать, - да, мы еще успели поужинать вместе, и вместе же вернулись в комнату, где был камин; и там увидели человека в серебристом плаще.
Капюшон был отброшен на спину; волосы на голове слиплись и мешали ему смотреть; он стоял, широко расставив ноги, а с плаща его струился на пол крошечный Серый ливень.
- Приветствую тебя, человек, - сказал отец.
- Это твое? - просипел гость; и я увидел, как отец изменился в лице.
- Это Дом, - сказал он.
- Это твое... - с болезненным выдохом повторил похожанин.
- Это Дом, - сказал отец. - Если захочешь...
В это время полы серебристого плаща чуть раздвинулись, похожанин медленно приподымал руки; мне и сейчас страшно вспомнить, как судорожно шевелились пальцы его рук - словно захватывали что-то, захватывали навсегда...
- Это твое... - твердил похожанин; невидяще он продолжал наблюдать за отцом; и тогда отец повернулся ко мне.
- Вот что, сынок... всякое бывает. Где мой плащ?
- Зачем тебе плащ? - спросил я.
- Где мой плащ?! - неожиданно отец закричал; до этой минуты ничего подобного я от него не слышал.
Наших плащей не оказалось.
- Это твое... твое... - сипел похожанин, все яростней цепляясь руками за воздух.
- Ладно, - сказал мне отец. - Я так, ты подожди... я скоро вернусь.
И оба они из Дома вошли в Серый ливень; и ни один из них не вернулся...
...Отец ничего не говорил о том, что мне делать, если я когда-нибудь останусь без него; я ждал столько дней и ночей, сколько их вынесло мое ожидание; я ждал отца и мать; и ждал кого-то другого, и теперь я должен уйти.
Я открою дверь и уйду без оглядки; и Дом исчезнет, растворится в потоках Серого ливня.
Я слушаю мирный скрип его половиц, пытаюсь угадать предназначение многих вещей в Доме и не знаю даже, как они называются; отец не успел рассказать всего, а я не успел спросить - когда бывает семицветная дуга в полнеба? какой величины тот огненный шар, от которого свет и тепло во всем мире? и есть ли он еще, не угас ли на дне Серого ливня? и можно ли самому выстроить Дом и наполнить его чудесами? - надеясь, что потом мне скажут, и я узнаю - когда найду в пути человека...
Я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.
Вот только вспомню еще раз, еще разочек - и еще погуляю по его комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...
