По-прежнему никакого ответа. Водянистые глаза не сдвинулись от телевизионного крана.

            - Мила, ты меня слушаешь? Ты понимаешь, что я говорю? Я нашел все ловушки в мусорке. И мне пришлось заходить в твою комнату.

            Теперь я привлек ее внимание. Отчасти. Она продолжала кусать булку.

            - В полу твоей комнаты есть дыра. Когда там жил Пит, ее там не было. Ты ее проделала?

            Она посмотрела на меня, хотя сложно было понять, о чем она испытывает, потому что нарисованные на круглом лице черты не выражали ничего. Но я почувствовал - или мне показалось - что это было нечто вроде усталого презрения.

            - Они пахнут, - сказала она голосом маленькой девочки, который больше подошел бы одному из "мультяшных" персонажей, про которых она любила смотреть.

            - Очень сильно.

            Я покачал головой.

            - Отрава не имеет запаха. Ничего не чувствуется, если только не совать нос в саму ловушку. И это ничто по сравнению с мышиной вонью здесь. Разве ты не чувствуешь? Они же писают повсюду. И в твоей комнате тоже.

            Мила пожала сутулыми плечами и снова повернула свое гладкое лицо к телевизионному экрану.

            Разговор зашел в тупик. Мне в голову пришел глупый вопрос, как она вообще общается со своими бойфрендами.

            - Послушай, Мила. Мне тяжело это говорить. Но у нас не получается жить вместе. У нас с тобой. Ничего личного, но думаю, тебе нужно съехать.

            - Ладно. Дай мне еще пару дней, - прощебетала она, даже не глядя на меня, затем снова захихикала над чем-то в "мультике".

            Я поверить не мог в свою удачу.

            - Пару дней?

            - Ммм. Ага.

            - Как насчет, скажем, следующего уикенда?

            - Мммхм.

            Я принял это за "да", и тихо закрыл за собой дверь гостиной. Затем поднял два сжатых в триумфе кулака. Также я сделал кое-что еще, чего давно уже не делал. Я улыбнулся.

            Мне редко приходилось видеть Милу. Она, как правило, надолго запиралась в помещениях и мало перемещалась по дому в остальное время. Но в течение следующих пяти дней после нашей беседы в гостиной я видел ее еще меньше. Она оставалась у себя в комнате. Выходила лишь, чтобы забрать из холодильника шоколадные пудинги, сэндвичи, огромные бисквиты и пищу быстрого приготовления, рассчитанную на двоих, после чего возвращалась к себе. Даже если у нее была в тот момент работа, она никогда не уходила. Но меня волновало отсутствие какой-либо активности, которая ассоциировалась с переездом. Ни картонных коробок, принесенных из продуктовых магазинов, ни кухонных шкафов, очищенных от консервных банок, ни уменьшения количества туалетных принадлежностей в ванной, ни выходов на поиски нового жилья. А уикенд приближался, ее последний уикенд.

            В пятницу вечером я постучался к ней в дверь.

            - Мила?

            - Не сейчас, - сказала она с другой стороны двери. Голос у нее был тихий, но достаточно напряженный, чтобы я расслышал его сквозь звук телевизора.

            - Просто я хотел убедиться, что у тебя... Есть все, что нужно... Что... Интересуюсь, не нужна ли тебе помощь в переноске вещей, в этот уикенд?

            - Не сейчас. Я занята. - Это было все, что она сказала. Но я услышал, как ее тело переместилось на кровати. И представил, что она приготовилась бежать к двери и навалиться на нее всем весом, чтобы не дать мне войти.

            - Ладно. Сейчас я ухожу. Но утром буду здесь, если потребуется моя помощь. И у меня для тебя чек. Твой залог.

            Она не ответила, и я прошел к себе в комнату.

            Домой я вернулся в полночь, последние две пинты пива давили на мочевой пузырь, и во время поездки в метро от Уэст-Энда, и во время быстрого броска от станции до дома. Но, похоже, мы с Милой завершали нашу совместную жизнь таким же образом, каким ее и начинали. Дверь ванной была закрыта с другой стороны. Я видел идущий из-под нее свет. Даже в полночь туалет был оккупирован ею.

            Какое-то время я попрыгал по кухне, после чего пошуршал в мусорной корзине в поисках контейнера. Но когда я извлекал большую пустую бутылку из-под "Лефф Блонд", недовольно морщась из-за ее узкого горлышка, из ванной донесся жуткий стон. Стоя у стиральной машины, я прислушался.

            Он повторился. Низкий стон. Это была Мила, и ей было мучительно больно. Как и мне. Хотя я мог бы потерпеть и еще минуту. В то время как у Милы голос был такой, будто у нее серьезные проблемы.

            - Мила, ты в порядке?

            Я быстро постучал в дверь ванной. Она вновь застонала, затем резко закричала, будто внезапно почувствовала невыносимую боль. В своем нетрезвом состоянии я тут же счел, что в этом ее сигнале бедствия есть моя вина. Я выселил ее, и теперь она вскрывает себе вены, или проглотила банку парацетамола и теперь истекает кровью.

            Я ударил в дверь плечом. Маленький замок сломался, и по инерции я ввалился в ванную, остановился у раковины рядом с унитазом.

            Мила лежала в ванне. Она либо рожала, либо у нее произошел какой-то жуткий выкидыш.

            Между толстых ляжек растеклась огромная лужа крови, розовеющая от воды, тонкой струйкой текущей из крана. Ноги у нее были закинуты на края ванной. Мокрые волосы прилипли ко лбу, который был бледным как никогда. Глаза, казалось, побелели, либо закатились вверх от боли.

            Мое внимание привлекло движение у нее между коленей.

            Я не стал надолго задерживать взгляд. Хотя успел разглядеть кучу крупных безволосых мышат, слепых и влажных, пытавшихся уползти на своих крошечных лапках в другой конец ванны. В помете был как минимум десяток.

            Я отвернулся, и меня вырвало в раковину. В штанах у меня стало тепло, затем прохладно. Парализованный, я был готов разрыдаться. Возможно, от шока. Но внезапная боль в правом бедре заставила меня вернуть внимание к матери. Маленькая рука Милы сжимала ткань моих джинсов, захватив кожу под ними. Я ахнул и попытался отдернуть ногу, но Мила перевернулась на бок и схватила меня за пояс другой рукой. И она тянулась ко мне не за помощью.

            Когда я уставился на ее пухлое лицо, то, что всегда было безгубой щелью на подбородке, растянулось, явив два ряда полупрозрачных неровных зубов. И то, что служило ей ртом, растянулось для укуса, в то время как ее маленькие молочно-белые коготки до крови царапали кожу у меня под джинсами. Она пыталась затащить меня к себе в ванну. В этот контейнер, в котором корчилось потомство, охотно демонстрирующее свои полупрозрачные, унаследованные от матери зубы. Двое из них встали на задние лапы в жуткой пародии на стариков, приподнявшихся из кресел.

            Я тщетно пытался отбиться от ее рук, теряя равновесие на скользящем под ногами коврике. Одним коленом я ударился об край ванны, и Мила издала возбужденное ржание, в ожидании, что я присоединюсь к ней и ее новорожденным в ванне.

            Перенеся свой вес на одну руку, я ухватился за бортик ванны. Другую руку, теперь сжатую в кулак я отчаянно обрушил на ее пухлое лицо. Дернувшись назад, ее голова ударилась об фарфоровое покрытие. Мой кулак не встретил сопротивления, как бывает при ударе о кость. Это больше походило на мягкий хрящ, а еще было ощущение рвущейся ткани. Я скорее почувствовал это, чем услышал. Хватка ее вцепившейся мне в ногу руки ослабла, и я вырвался из захвата.

            Я плохо помню, как уходил из дома. Перестал бежать лишь, увидев все еще горящие фонари Ноттинг-хилл Гейт.

            Изнеможение способно лишить тело эмоций и вселить спокойствие, благоприятное для правильного мышления. И в более рациональном состоянии ума, согнувшись пополам и уперев руки во влажные колени, я вдруг в ужасе понял, с чем, оказывается, я жил последние три месяца своей жизни. И мне вспомнились слова крысолова: "Мышиные матки, дружище. Они могут приносить до семи пометов в год. Где-то здесь поблизости огромное гнездо".