Последнюю  стопку книг, представлявших для меня интерес - все красочное и порожденное  воображением, позволившее мне пережить этот огромный отрезок времени, то, что  жгло мне грудь и внутренности, будто мое тело прижималось к горячей батарее -  вчера я, наконец, убрал с полки и сдал в благотворительные лавки на побережье.  Теперь оставались лишь древние рисунки для вышивок, пособия по садоводству,  редкие энциклопедии по выпечке, религиозные памфлеты, старые социалистические  воззвания, полностью устаревшие версии имперской истории и подобное  неудобоваримое чтиво. Выцветшие корешки, плотная бумага, пахнущая непроветренными  комнатами. Покрытые лепрозными пятнами, вызывающие мигрень напоминания. О чем?  О ее времени? Хоть Луи никогда и не смотрела на них, я вполне уверен, что эти  книги никогда не имели никакого отношения ко мне.

            Уйдя  от лестницы, я подошел к окну в гостиной. Впервые за неделю распахнул шторы.  Без какого-либо интереса посмотрел на искусственный ирис в зеленой стеклянной  вазе, чтобы отвлечь внимание от небольшого, квадратного садика. С того момента,  как раздалось тиканье появились и другие, и мне не хотелось смотреть на них.  Одного взгляда во двор было достаточно, чтобы убедиться в присутствии  основательно прогнившей коричневатой змеи. А одна все еще извивалась,  поблескивая  своим бледным брюшком, на лужайке под бельевой веревкой. Две  деревянные птицы со свирепыми глазами клевали змею. В серванте рядом со мной  маленькие фигурки черных воинов, купленных нами в благотворительной лавке,  принялись колотить своими деревянными ручками по кожаным барабанчикам.

            На  террасе, внутри старой конуры, уже много лет не видевшей собаки, я мельком увидел  бледную спину молодой женщины. Я знал, что это та девушка, чье лицо в очках видел  на газетной полосе с броским заголовком над картинкой унылого мокрого поля  возле дороги. На прошлой неделе я обратил внимание на эту молодую женщину из  окна автобуса и быстро отвернулся, сделав вид, что заинтересовался пластиковым  баннером, натянутым над входом в паб. Но было слишком поздно, поскольку Луи  сидела рядом и заметила мой искоса брошенный взгляд. Она сердито сорвала  обертку с цилиндрика ментоловых конфет, и я понял, что девушке на обочине  дороги грозит большая беда.

            "Я  все видела", - коротко сказала Луи, даже не повернув головы.

            Я  хотел, было, спросить: "Что именно?", только это ни к чему хорошему  не привело бы. Слова раскаяния застряли у меня в горле, будто я проглотил  большую картофелину. Но теперь я знал, что девушка была задушена ее же  собственными колготками цвета слоновой кости и засунута в собачью конуру у нас  в саду. Должно быть, этот случай и стал причиной расстройства Луи, а также  причиной того, что она ушла от меня на целую неделю.

            Только  сейчас Луи спускалась по лестнице, издавая звук, будто большая кошка откашливает  шерсть, поскольку ей не терпелось расквитаться со мной за все обиды,  накопившиеся со времени ее последнего визита.

            Тиканье  заполнило гостиную, проникнув мне в уши и вызвав запах линолеумного пола в  детском саду, куда я ходил в семидесятые. Я вспомнил, как регулировщица  уличного движения улыбалась, когда я переходил дорогу с кожаным ранцем,  хлопавшим меня по боку. Увидел лица четырех детей, о которых не думал  десятилетиями. На мгновение я вспомнил все их имена, и тут же снова забыл.

            В  оконном стекле отразился высокий, тонкий силуэт Луи со всклоченной головой,  качающейся из стороны в сторону, когда она вошла в гостиную. Увидев меня, Луи  замерла и, задыхаясь от отвращения, произнесла вымотанным голосом:  "Ты". Затем она стремительно вбежала, разразившись гневом у меня за  спиной.

            Я  вздрогнул.

            В  кафе на пирсе я разрезал маленькое песочное пирожное пополам - таким кусочком  не наелся бы даже ребенок. Осторожно положил половинку на блюдце перед Луи.  Одно из ее век дрогнуло, словно в знак признательности, но больше из-за  неудовольствия, будто я пытаюсь подмаслить ее и вызвать у нее чувство  благодарности. Я видел, что ее глаза по-прежнему выражали отчужденность, гнев и  болезненное отвращение. Чувствуя себя скованно и неуютно, я продолжал возиться  с чайной посудой.

            Мы  были единственными посетителями. Море за окнами было серым, ветер трепал флажки  и полиэтиленовые чехлы на простаивавших аттракционных электромобилях. В наших  чашках был налит жидкий несладкий чай. К своему я даже не притронулся.

            Тиканье  в ее виниловой розовой сумочке почти стихло, стало не таким назойливым. Но меня  отвлекло нечто большое и темное в воде, далеко внизу под пирсом, возможно, тень  от облака. Оно, казалось, плыло под водой, потом исчезло под пирсом, и на  мгновение я почувствовал запах соленого мокрого дерева и услышал плеск вязких  волн об опоры.

            Последовал  короткий приступ головокружения, и я вспомнил рождественскую елку на  красно-зеленом ковре, напоминавшем мне хамелеонов, кружевную скатерть на  кофейном столике с заостренными ножками, похожими на "плавники"  старых американских машин, деревянную чашу с орехами и изюмом, бокал шерри,  длинные голени приходящей няни в прозрачных темных колготках, влажно блестевших  в свете газового камина. Ноги, от которых я не мог оторвать глаз даже в том  возрасте, хотя было мне года четыре. Я попробовал сделать из блестящих ног няни  мост, под которым проезжали бы мои машинки, чтобы мог поближе придвинуться к  ним лицом. Под колготками бледная кожа няни была покрыта веснушками. Вблизи ее  ноги пахли ящиком комода с женским бельем, а материал, из которого были  изготовлены колготки, казался множеством маленьких квадратиков, которые  превращались в гладкую вторую кожу, стоило мне лишь снова отодвинуться. То  одно, то другое. Как же по-разному можно все видеть! То одна кожа, то другая.  От этого мне становилось даже неловко.

            Сидя  за столиком кафе, напротив меня, Луи улыбалась, а глаза ее блестели от  удовольствия. "Ты никогда не поумнеешь", - сказала она, и я понял,  что ей хочется крепко мне врезать. От сквозняка, залетавшего под дверь с  продуваемого ветром пирса, меня пробирала дрожь, а вены на моих стариковских  руках вздулись так, что те выглядели синеватыми на пластиковой поверхности  стола.

            Накрутив  легкий шарф вокруг головы, она дала понять, что собирается уходить. Когда  поднималась, на очки ей попал свет длинной флуоресцентной лампы - мерцающий  огонь поверх колючего льда.

            Ни  возле кафе, ни на пирсе, ни на травяной площадке за набережной никого не было,  и Луи со всей силы ударила мне по лицу кулаком. Ошеломленный, я прислонился к  закрытому киоску с мороженым. Рот у меня наполнился кровью.

            Минут  десять я тащился за ней, дуясь, потом пошел рядом, и мы стали бродить  взад-вперед по почти пустым улицам города, заглядывая в витрины магазинов.  Купили несколько открыток к Рождеству и фунт картошки, которую позже сварили и  съели с безвкусной рыбой и консервированной морковью.  В магазине "Все за  фунт" взяли коробочку шотландского песочного печенья. В одной благотворительной  лавке Луи приобрела, не меряя, юбку в обтяжку и две атласных блузки.  "Понятия не имею, когда снова смогу носить что-нибудь приличное".

            Проходя  мимо магазина электротоваров, я увидел на двух телеэкранах лицо девушки. В  местных новостях тоже показывали симпатичную девушку в очках в черной оправе,  которая больше недели назад так и не добралась до работы. Это была девушка из  собачьей конуры.

            "Так  вот что тебе нравится?" - прошипела сквозь зубы стоявшая рядом Луи.  "Так вот что у тебя на уме?"

            Ускорив  шаг и наклонив голову, она пошла впереди меня – и так до самой машины, в дороге  тоже не проронила ни слова. Дома она уселась смотреть какую-то телевикторину,  которую я не видел с семидесятых. Ее не могло быть в программе, и она вряд ли  хранилась у "АйТиВи" в записи, но Луи захотела ее посмотреть, поэтому  шоу и появилось на экране.