Вся команда поддается исступлению Ахава, ведь каждый из моряков несет в себе одну и ту же унаследованную и врожденную тягу к убийству, направленную на уничтожение мира и всего вокруг. И еще на самоуничтожение. Моби Дик одновременно вымирающий вид, которого при жизни Мелвилла истребляли десятками тысяч, и проявление самых темных сил человеческого естества. Таких как жажда мести или маниакальное правдоискательство и желание овладеть “целомудренной” природой. Именно Ахав преследует кита, а не наоборот. Но в итоге сам идет ко дну с петлей на шее, опутанный линем собственного гарпуна. И таким образом воссоединяется с Белым Китом.
За век с небольшим, к семидесятым годам XX века, человек выловил свыше двухсот миллионов китов. Всего за несколько десятилетий норвежские популяции китов сократились с десятков тысяч голов до пары-тройки затравленных особей[26]. Более пятидесяти лет норвежские компании из Ларвика, Тёнсберга и Саннефьорда вели китовый промысел в Антарктике, равно как и в Австралии, Африке, Бразилии и Японии. Норвежские верфи спускали на воду плавучие фабрики огромных размеров, за тридевять земель – на Южную Георгию и на остров Десепшен – доставлялись норвежские сверхпроизводительные жиротопки. В 1920 году на одном только Десепшене работало тридцать шесть топок производительностью десять тысяч литров каждая. Одного только синего кита, не считая его сородичей, добывали по несколько тысяч голов за путину, покуда бедолагу не пришлось занести в Красную книгу. Живое потомство вырезали прямо из брюха беременных самок и кидали в жиротопки, чадившие сутки напролет. Заработок складывался не из количества отработанных часов, а из количества добытых туш и натопленных бочек ворвани. Огромные жиротопки шипели и коптили, застилая рыбозаводы густою пеленой дыма и пара. Из одного кита вытекает до восьми тысяч литров крови, а потому раздельщики четыре месяца, пока шла путина, буквально плавали в жиру, крови и мясе.
В воздухе стоял неописуемый смрад – трупная вонь и запах гниения. Жиротопки и плавучие фабрики часто не могли угнаться за ловцами, и туши китов подолгу валялись на берегу, вспухая и раздуваясь, подобно дирижаблям. Если кому-то случалось ненароком проколоть такую тушу либо же оказаться рядом, когда та взрывалась сама, он падал в обморок от миазмов. Окрестные берега превратились в китовые кладбища, усеянные китовыми скелетами, костями, тысячами разлагающихся туш. Люди потом жаловались, что даже по прошествии десятков лет не могут позабыть ту нестерпимую вонь, по-прежнему ощущая ее в носу[27].
Все киты способны передавать друг другу сигналы на большие расстояния, однако с ростом интенсивности судоходства делать им это становится все труднее. Правда, и эта беда еще не беда, если сравнить ее с мытарствами “самого одинокого кита в мире”. Обычные финвалы поют на частоте 20 герц. Они воспринимают исключительно звуки, близкие к этой частоте. Однако несколько лет назад исследователи были изумлены, обнаружив кита с уникальным отклонением: он поет на частоте 52 герца. То есть другие финвалы просто не слышат его, в результате чего пятидесятидвухгерцевый кит отрешен от общения с сородичами. Те, вероятно, считают его немым, чужаком либо асоциальным типом. “Самый одинокий кит” странствует сам по себе. Даже мигрирует он не теми путями, которые избрали в океане остальные киты[28].
Ребенком Хуго часто ходил в море на “Квитберге III” – это судно годилось для любых видов рыбного лова и в путину охотилось на китов. С пристани Хуго довелось наблюдать, как бьется сердце гринды. В память врезался фонтан крови, взметнувшийся над палубой. Сам Хуго уже не уверен, что видел эту картину наяву: возвращаясь с китового промысла в Баренцевом море, “Квитберг” вез китов уже разделанными на тридцатикилограммовые куски. Может, это был кит, которого загарпунили в Вест-фьорде? Так или иначе, когда сердце разделили, на изнанке его четко проступили кровеносные жилы толщиной с водопроводную трубу. А на пристани уже поджидал народ. Люди цепляли куски сердца блестящими крюками, какими пользуются мясники, и тащили добычу по пристани к холодильному складу.
Куда же делся кашалот? Море вокруг нас кишит сельдью. Вода так прозрачна, что приближающийся к нам косяк видно за километр. Была бы у нас сеть (правда, тогда и лодка нужна много больше нашей), мы бы без труда натаскали несколько тонн. Над косяком роятся птицы, уже обожравшиеся так, что едва держатся над водой: буревестники, бакланы, гаги, чистики, обычные чайки. Пожаловала даже полярная крачка: чемпионка пернатого мира по дальности перелетов, она прошла низко над нами. Каждый год эта птица совершает перелет с Южного полюса на Северный и обратно.
Баюкающий шепот волн, припекающее солнышко, прозрачный воздух – сплошная благодать. Память о которой носишь еще годы спустя. Идиллию нарушает лишь одно – хайлендский бычок. Аромат его прорывается сквозь тройной слой полиэтиленовой упаковки. Хочет без остатка заполнить собой Вест-фьорд. Одни птицы, сблизившись с лодкой, начинают суматошно кружить, другие – выделывать в воздухе какие-то странные крендели, словно обезумев. Тем временем минуло без малого три четверти часа. Неужели кашалот вынырнул так далеко, что мы не заметили его? И, всплыв где-то там, тотчас нырнул вновь?
Мы с Хуго выясняем, откуда в норвежском взялось выражение “пьяный, как ту2пик”, но тут в наш оживленный диспут вдруг вторгается какой-то отдаленный гул. Мы резко смолкаем, прислушиваемся. Вот снова.
– Точно скала обвалилась. Может, в каменоломне взрывают… – Хуго, развернувшись, всматривается в сторону Кабельвога.
Гул повторяется, раскатываясь по водной равнине. Словно кто-то взял на церковном органе самые низкие басы, какие-то чвакающие и клокочущие. Нет, это не взрывные работы. Это кашалот всасывает воздух через дыхало.
– Вон он! – одной рукой Хуго указывает на север, а другой поворачивает ключ в замке зажигания. Вдали начинает бить фонтан, смущая водное зеркало рябью; Хуго включает полный ход. Через несколько минут подходим вплотную к киту. Тот спокойно лежит и дышит. На выдохе из дыхала, расположенного по левую сторону головы, как из брандспойта, вырывается шипящая струя. Слышно, как в лёгкие со свистом, словно в открытое окошко мчащейся машины, всасывается воздух. А пространство вокруг содрогается от тяжелого, утробного гула. Рев библейского Бегемота.
Кит лениво покачивается, являя нам свои затейливые бока – все в узлах и жировых складках. Видимая его часть вдвое больше нашей лодки. Под водой можно различить его макушку – по форме она совпадает с очертаниями Кольского полуострова. Кашалот размером с добрый автобус. Глаза скрыты под водой, их мы не видим. Зато они, вне всякого сомнения, видят нас.
Всласть помотавшись по Африке, Индии и Индонезии, я было решил, что моя впечатлительность от созерцания природы и ее диковинок притупилась. И вот сижу с разинутым ртом, дивуясь величественности и мощи этого создания. Придя наконец в себя, хватаюсь за камеру.
Хуго тем временем подводит лодку еще ближе – так близко, что мне становится жутковато. Ну как кит осерчает и наподдаст нам своим хвостиком? Лететь нам тогда со свистом – с нашим-то тяжеленным мотором и винтом. А до берега ой как неблизко. Но Хуго уверен, что кит нам ничего не сделает, покуда мы держимся у его изголовья.
Почти все знают историю про Моби Дика, но еще известней притча про Иону в брюхе у кита. Даже Джордж Оруэлл в очерке “Во чреве кита” попытался, пусть и аллегорически, представить, каково это – находиться в китовой утробе:
Исторический Иона, если можно о нем говорить, был рад, когда ему удалось выбраться из чрева, однако в воображении несчетного числа людей живет зависть к нему. И очень понятно почему. Брюхо кита – как просторная материнская утроба, в которой может укрыться взрослый человек. Здесь, в темноте, ему мягко и покойно, между ним и действительностью – толстый слой ворвани, и поэтому можно сохранять полнейшее безразличие, что бы ни происходило на свете. Пусть снаружи бушует ураган, разбивающий в щепки все линкоры мира, – сюда донесется лишь слабое эхо. Даже движения самого кита для пребывающего внутри останутся едва ощутимыми. Нежится ли он среди волн или устремляется в темную пучину моря (на глубину в целую милю, как утверждает Герман Мелвилл) – разница неощутима. Последняя, непревзойденная степень безответственности, дальше которой – только смерть[29].
