Не менее любопытна гоголевская система превращения имен в прозвища (помещик Яичница, добродетельный человек Пупопуз, чиновник из приказа Замухрышкин).

Смех раскрывался и в поэтике Гоголя, в стилистике его своеобразного языка. Смеховое слово организуется писателем так, что целью его выступает не простое указание на отдельные отрицательные факты повседневной жизни, а на вскрытие целых жизненных явлений. Поэтому для Гоголя так важно было возвращение к живой народной речи, в которой комическое и трагическое всегда были рядом. Многие гротесковые образы и стиль их речи подсмотрены и подслушаны писателем в ярмарочных балаганах, куда он любил захаживать, на почтовых станциях во время путешествий.

Вспомните хотя бы знаменитую характеристику Гоголем быстрой езды и русского человека: «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: “черт побери всё!” – его ли душе не любить ее?» И дальше: «…летит вся дорога нивесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканья, где не успевает означиться пропадающий предмет…» Гоголь сознательно разрушает все статические границы между явлениями. Его ощущение «дороги», так часто им выраженное, носит по быстроте смены впечатлений почти карнавальный характер.

Еще больше смеховая стихия Гоголя проявилась в его комедийной драматургии. На самые первые творческие планы Гоголя в этом направлении проливает свет его разговор с С. Т. Аксаковым, состоявшийся летом 1832 года. Гоголь тогда хвалил писателя Загоскина «за веселость, но сказал, что он не то пишет, что следует, особенно для театра». «Я, – вспоминал Аксаков, – легкомысленно возразил, что у нас писать не о чем, что в свете так однообразно, гладко, прилично и пусто, что “даже глупости смешной в тебе не встретишь, свет пустой”».

Однако Гоголь не согласился с этим. Он посмотрел на своего собеседника «как-то значительно» и сказал, что «комизм кроется везде, что, живя посреди него, мы его не видим; но что если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его». «Из последующих слов я заметил, – продолжает Аксаков, – что русская комедия его сильно занимала и что у него есть свой оригинальный взгляд на нее»[5].

Задачу перенести на сцену комизм повседневной жизни Гоголь как бы расчленил на две составляющие. С одной стороны, он противопоставлял традиционным комедийным амплуа (обманутые невесты, их несговорчивые родители, хитроумные любовники и др.) многообразие живых повседневных характеров. С другой стороны, он требовал от комедии современности и новизны сюжета, выведенного из повседневной жизни общества.

Для этого в «Ревизоре» (1836) Гоголь решительно отказался от положительных персонажей и создал новый тип комедии, в которой цельность предмета изображения сочеталась с «отрицательной заряженностью» всех ее персонажей (нет ни одного положительного героя!).

Обычно двигателем интриги в комедии выступал «плут», домогающийся какой-то цели. Гоголь своим Хлестаковым начисто порвал с этой традицией. Хлестаков не ставил перед собою цели обмануть чиновников, об этом он в силу своего характера даже не помышлял. Величайший комизм ситуации и яркая краска смеховой стихии Гоголя состоят в том, что простодушие и глупость берут верх над плутовством и хитростью.

В творчестве Гоголя вообще ослаблена и переосмыслена тема активности волевого, предприимчивого героя – традиционная тема западноевропейской литературы. У Гоголя предприимчивость не всегда ведет к успеху: прожженный плут Сквозник-Дмухановский не контролирует события. Успех выпадает на долю Хлестакова, у которого нет ни ума, ни хитрости, ни даже внушительности фигуры («Сосульку, тряпку принял за важного человека!» – сокрушался городничий).

Назвав Хлестакова главным героем, Гоголь подчеркнул его особую роль в пьесе. С Хлестаковым в комедию вошел мотив «миражной» интриги. В «Ревизоре» этот мотив разросся, охватив всех персонажей. Все они в конце пьесы празднуют мнимую победу, ибо их расчеты были не то чтобы ошибочными, они строились на пустом месте.

В «Женитьбе» (1841) «миражная» интрига получает дальнейшее развитие. Кочкарев, толкающий вперед действие, внешне имитирует активного, волевого героя классической комедии; на самом деле его деятельность бесцельна, бессмысленна и не ведет ни к какому результату. В «Женитьбе» (как и в «Ревизоре») все оканчивается ничем, и в тот момент, когда, казалось бы, «дело устроилось», происходит «отдаление желанного предмета на огромное расстояние», потому что бегство Подколесина – не совсем обычное бегство жениха, а, как говорит Фекла в своей манере, «еще если бы в двери выбежал – ино дело, а уж коли жених да шмыгнул в окно – уж тут просто мое почтение!»

«Миражную» интригу Гоголь развивает и в комедии «Игроки» (1842). Ихарев уже мысленно видит в своих руках «двести тысяч», добытых плутовством и хитростью, как вдруг оказывается, что он сам обманут…

Однако сказать, что в «Игроках» разрабатывается ситуация «обманутого обманщика», – это значит ничего не сказать о специфически гоголевском решении традиционной темы. У Гоголя важно то, каким образом Утешительный и компания надувают Ихарева, а надувают они его без особого труда, на пустом месте, как ловкие наперсточники.

В основе комедии сложный, разветвленный образ «жизни-игры», символом которой является «заповедная» колода Ихарева, которой даже имя дано человеческое – «Аделаида Ивановна»; это символ определенной устойчивости, ведь там, где делается ставка на хитрость и терпение, результат ожидаем: победит хитрейший и терпеливейший. И вот оказывается, что наработанные шулерские «достоинства», которыми привык гордиться и побеждать Ихарев, превращены компанией Утешительного в обычный «пшик».

Ихарева поразило не то, что он обманут, а то, что обманули его людишки, не имеющие даже достоинств «шулера», – в этом «смешной драматизм» финала комедии.

«Хитри после этого! Употребляй тонкость ума! Изощряй, изыскивай средства!.. Черт побери, не стоит просто ни благородного рвенья, ни трудов!» Какая глубокая и горькая ирония! При той степени беззакония и запутанности в обществе, которую открывает пьеса, даже шулерство Ихарева кажется «положительным» человеческим качеством.

«Такая уж надувательная земля! Только и лезет тому счастье, кто глуп как бревно, ничего не смыслит, ни о чем не думает, ничего не делает, а играет только по грошу в бостон подержанными картами!»

Эти заключительные строки комедии словно возвращают нас к Хлестакову как некому эталону «неправильности», парадоксальности, хаотичности повседневной жизни, где отсутствие «рвенья» и «труда» оборачивается бессмыслием и непреднамеренностью поступков.

Следует сказать еще об одной общей черте гоголевских комедий – «немой сцене» из «Ревизора». Этот карнавальный прием положений использован Гоголем и в «Женитьбе» (когда все узнают, что Подколесин «выпрыгнул в окошко»), и в «Игроках» (когда Ихарев, узнав об обмане, «в изнеможении падает на стул»).

«Игроки» представляют собой еще один яркий пример новаторства Гоголя и его смеховой стихии, отступления писателя от традиции классической драматургии: в пьесе нет не только намека на любовную интригу но и ни одной женской роли. Нет, одна женская роль все-таки есть – это «Аделаида Ивановна».

Театр Гоголя создавался в атмосфере его философских раздумий начала 30-х годов. Он легко соединил философию и быт, широту обобщения со свободой и непритязательностью драматургического рисунка и вывел на русскую сцену вереницу «современных характеров»: некоторые из них, при всей комической деформации, неисчерпаемо глубоки, а другие (Хлестаков, Кочкарев, Подколесин) представляют собою великие художественные открытия.

От Гоголя идут могучие импульсы на многие десятилетия последующей истории русского театра. Это – сатирические комедии Щедрина, гротески Сухово-Кобылина, социально-бытовой театр Островского; он повлиял на творчество Булгакова, Маяковского, драматургию более позднего периода.