Она не преувеличивала. Шли дни, и наблюдая, как она медленно чахнет и тает, словно умирая голодной смертью, как постепенно увядает ее красота, я начала сознавать, что она говорила правду. Чем упорнее миссис Вандербридж сражалась с призраком, тем яснее я видела, что битва будет проиграна, что она лишь понапрасну тратит силы. Такой неуловимой и при этом вездесущей была ее противница, что борьба с ней напоминала попытки справиться с отравленным воздухом — бесплотным, но при этом заражающим все вокруг. Схватка изматывала миссис Вандербридж и действительно была смертельной, как она и сказала; но врач, который ежедневно отмеривал ей дозу лекарств — уже возникла необходимость в присутствии врача — не имел ни малейшего понятия, с какой болезнью борется. В эти ужасные дни, по-моему, даже мистер Вандербридж не подозревал всей правды. Он был настолько погружен в прошлое, настолько увяз в своих воспоминаниях, что настоящее казалось ему сном. Это было, пожалуй, извращение естественного порядка вещей: мысль стала более реальной для всех его чувств, чем любой материальный предмет. Да, призрак одерживал победу, и мистер Вандербридж напоминал человека, едва очнувшегося от действия наркотика. Он бодрствовал лишь наполовину и только отчасти замечал происходящие события и окружающих его людей. О, я сознаю, что из меня плохой рассказчик и многие эпизоды я излагаю невнятно, вскользь! Но я настолько привыкла толковать о мире вещественном, что почти забыла слова, способные описать нечто незримое. Призрак в доме был для меня более реальным, чем хлеб, который я ела, или пол, по которому ступала, тем не менее, я не могу со всей точностью передать ту атмосферу, в которой мы жили день за днем, — тревогу, неопределенное беспокойство, тайный ужас, заставляющий шарахаться от каждой тени, и вечное чувство, что кто-то незримый с утра до ночи наблюдает за нами. Для меня остается загадкой, как миссис Вандербридж вытерпела все это, не утратив рассудок, и даже сейчас я не уверена, что ей удалось бы и дальше сохранять здравомыслие, если бы не наступила, наконец, развязка. Я испытываю горячую признательность судьбе за то, что случайно этому поспособствовала.
В один из дней на исходе зимы миссис Вандербридж после завтрака попросила меня помочь ей очистить старый письменный стол в одной из комнат наверху. «Я хочу, чтобы оттуда вынесли всю мебель, — пояснила она, — ее купили в злосчастный период, и я собираюсь избавиться от нее и освободить место для тех чудных вещичек, которые мы привезли из Италии. В ящиках стола нет ничего ценного, разве что письма матери мистера Вандербриджа до ее замужества».
Я была рада, что она может думать о чем-то столь практичном, как перестановка мебели, и с чувством облегчения последовала за ней в слабо освещенную комнату над библиотекой, где все окна были плотно закрыты и чувствовалась некоторая затхлость. Много лет назад, как поведала мне однажды Хопкинс, первая миссис Вандербридж занимала этот кабинет совсем недолгое время, а после ее смерти муж частенько запирался здесь по вечерам. В этом, догадалась я, и заключалась тайная причина, почему моя хозяйка вознамерилась избавиться от мебели. Она решила очистить дом от любых ассоциаций с прошлым.
Несколько минут мы разбирали письма из ящиков стола, а затем, как я и ожидала, миссис Вандербридж наскучило это занятие. У нее нередко случались резкие перемены настроения, и я была готова к ним, даже если они накатывали внезапно. Помню, что она только что просматривала старое письмо — и вот уже вскочила нетерпеливо, бросила его в огонь нечитаным и взяла с кресла какой-то журнал.
— Разберитесь тут сами, мисс Ренн, — сказала она, доверчиво полагаясь на меня. — Если что-нибудь покажется вам достойным внимания — отложите… Но я лучше умру, чем буду копаться во всем этом.
Здесь хранились по большей части личные письма, и, продолжая аккуратно их подшивать, я думала, как же глупо, что люди хранят столько ненужных бумажек. Мистер Вандербридж представлялся мне человеком методичным, однако беспорядок в столе произвел на меня удручающее впечатление, поскольку сама я склонна была все систематизировать. Ящики были полны нерассортированных документов: то и дело я натыкалась на стопки деловых расписок и квитанций вперемешку со свадебными приглашениями или посланиями от какой-то пожилой леди из Италии, длиннейшими и скучными, но написанными изящным и очень женственным почерком. Я изумлялась тому, что человек, достигший такого богатства и положения в обществе, как мистер Вандербридж, настолько небрежно относится к своей корреспонденции, пока не вспомнила те туманные намеки, которые Хопкинс порой допускала в наших полуночных беседах. Возможно ли, что он действительно утратил разум на многие месяцы после смерти первой жены, проведенные в затворничестве, наедине с воспоминаниями? Этот вопрос все еще вертелся у меня в уме, когда я разглядела имя адресата на одном из конвертов — «миссис Роджер Вандербридж». Что ж, вот и нашлось хоть какое-то объяснение этому небрежению и беспорядку! Стол принадлежал не хозяину дома, а его покойной жене, и мистер Вандербридж пользовался им лишь в первые месяцы после ее смерти, когда, предаваясь отчаянию, едва ли вскрыл и прочитал хоть одно письмо. Трудно представить, что он делал долгими вечерами, когда сидел здесь в одиночестве. Так стоит ли удивляться, что горестные размышления навеки лишили его покоя?
Час спустя я благополучно разобрала письма и разложила их в разные стопки, намереваясь спросить у миссис Вандербридж, следует ли мне уничтожить наименее важные. Те письма, которые она особенно хотела сохранить, все никак не попадались под руку, и я уже хотела прекратить поиски, когда, пытаясь силой открыть тугой замок одного из ящиков, случайно нажала на что-то; распахнулась маленькая дверца встроенного тайника, и глазам моим предстал темный предмет, который раскрошился и распался на части от одного прикосновения. Склонившись ближе, я рассмотрела ссохшийся комок. Некогда он представлял собой букетик цветов, и обрывок алой ленты все еще украшал хрупкие стебельки, скрепленные проволокой. В этом выдвижном ящичке кто-то хранил дорогое сердцу сокровище. Растроганная этой романтичностью, я осторожно собрала весь прах в тонкую оберточную бумагу и, ощущая сопричастность чужой тайне, уже собралась было отнести свою находку к миссис Вандербридж в гостиную. И только тут обратила внимание на пачку писем, перевязанную серебряным шнурком. Поначалу я решила, что именно их искала так долго. Но шнурок порвался, едва я взялась за него, и, подбирая рассыпанные по столу письма, я невольно прочитала словечко-другое сквозь прорехи в конвертах и поняла, что это любовные послания, написанные, по моим подсчетам, лет пятнадцать назад мистером Вандербриджем своей первой жене.
«Возможно, хозяйке будет больно увидеть их, — размышляла я, — но у меня нет права их уничтожать. Придется отдать ей».
Когда я вышла из комнаты с письмами и цветочным прахом в руках, то подумала вдруг: что если отнести все это мужу, а не жене? Но затем — думаю, тут сказалась моя неприязнь по отношению к призраку, — я решительно сбежала вниз по лестнице.
«Благодаря этим письмам та, другая, обретет новую силу, ведь мистер Вандербридж будет думать о ней больше обычного, — сказала я себе. — Так что ему не видать их вовек. Не видать — уж я об этом позабочусь». Мне, безусловно, приходило в голову, что миссис Вандербридж вполне может в порыве благородства отдать письма мужу: она была способна поступить вопреки своей ревности, — но я решила, что, пожалуй, успею отговорить ее. «Если та, другая, и способна навсегда вернуться в этот мир, произойдет это в тот момент, когда письма попадут к нему», — повторяла я, торопливо пересекая холл.
Миссис Вандербридж лежала на кушетке возле камина, и я сразу заметила, что она плакала. Сердце у меня разрывалось при виде горестного выражения на ее милом личике, и я чувствовала, что сделаю все на свете, лишь бы успокоить ее. В руках миссис Вандербридж держала книгу, но, по-моему, вряд ли прочитала хоть страницу. На столике возле кушетки уже горела электрическая лампа, а вся остальная комната была погружена в полумрак: день выдался сумрачным и зябким, и казалось, вот-вот пойдет снег. Неяркий свет радовал глаз, но едва я вошла в комнату, мною завладело настолько тягостное чувство, что от него хотелось бежать прочь из этого дома, на холод и ветер. Если вам доводилось бывать в доме с привидениями — доме, где властвует незабываемое прошлое, — вы поймете то острое ощущение тоски вплоть до мурашек по коже, которое одолевало меня всякий раз, когда в доме начинали сгущаться сумерки. Уверена, что дело не в моей чувствительности — ведь от природы я наделена жизнерадостным нравом, — а в общей атмосфере, в воздухе, которым мы дышали.
