– Под Куполом-то? – Эшер наморщил нос, вглядываясь в указанном направлении. – Ффлэн Честный. По крайней мере, как правило, он там. Князь.
– Кхм… – произнес Купер.
– Он правит здесь, – покачал Эшер головой и умолк, а взгляд его продолжил блуждать по городу.
– А где это «здесь»? – задал вопрос спустя некоторое время Купер, стараясь не позволить голосу выдать охвативший его страх.
Серый человек не ответил. Вместо этого он устремил взгляд куда-то вдаль. Там из окон возвышающихся над городом башен вырывалось пламя. Башни охватил пожар, но им никогда не было суждено обрушиться.
От этого зрелища внутри Купера все перевернулось. Показалось – или он в самом деле услышал плач? Он вновь посмотрел на своего осведомленного спутника и повторил:
– Так где это «здесь»?
Эшер сомкнул ресницы, имевшие цвет дыма, и молчание, продолжавшееся достаточно долго, стало ответом само по себе.
В расстроенных чувствах Купер вновь спустился в гостиную, где Сесстри разъяснила происходящее куда более подробно.
– Слушай меня очень внимательно. Может прозвучать сложно, хотя все совсем не так: прожитая тобой жизнь и мир, который ты звал домом, – только первый шаг. Маленький шажочек. Даже меньше этого. Представь себе, как ты выходишь на крыльцо и отправляешься к стойлу. Так вот то, что ты называешь смертью, не более чем движение, каким ты запрыгиваешь на спину своего верного пони. Когда умираешь там, ты просыпаешься… хотя обычно и не здесь – где-то в другом месте. В своем теле, своей одежде, возможно, старше или моложе, чем себя помнишь, но все равно это ты, всегда ты.
Существуют тысячи тысяч миров, и каждый из них совсем не похож на тот, что приютил тебя в прошлый раз. Где все закончится или как ты туда попадешь, никто толком не знает. Просто однажды это случается. И ты отправляешься дальше. Умирая и живя, засыпая и пробуждаясь, отдыхая и гуляя. Так все и работает. В первый раз для большинства из нас это весьма неожиданно. Мы-то ведь думали, что живем единственный раз и уже все повидали. – Она задумалась, и ее взгляд словно устремился внутрь. – Мы ошибались.
Купер молчал. Так, значит, он умер и все же будет жить вечно?
Сесстри внимательно посмотрела на него и, сделав глубокий вдох, провела пальцами по своим волосам цвета рассветного неба.
– Жизнь – очень, очень и очень долгое путешествие. Порой ты отправляешься в поход на лодке, а порой и на лошади. А иногда идешь пешком так долго, что кажется, будто это продолжается целую жизнь, пока не найдешь место для ночлега.
– Итак… – Купер растягивал слова, намеренно прикидываясь дурачком, поскольку юмор казался ему единственным, что не позволит потерять сознание. – У меня есть пони?
Эшер хихикнул. Он, но не Сесстри.
– Не существует никакого пони! – взорвалась она. – Это просто образное выражение. В стране, где я родилась, идиотов и даунов душили при рождении. Тебе изрядно повезло, что ты появился на свет в куда более терпимой цивилизации.
Хихикание Эшера переросло в полноценный смех.
Сесстри оперлась ладонями о колени и изо всех сил постаралась изобразить спокойствие.
– Позволь объяснить тебе все настолько прямо, насколько это возможно. Существует почти бесчисленное множество вселенных – вселенных, заруби себе это на носу; когда мы говорим о «мирах», подразумеваются целые реальности, населенные в большей или меньшей степени расселившимися людьми. Бывают вселенные как с круглыми планетами, так и с плоскими, или даже тороидальными, или, например, такие, что вовсе не ведают геометрии и космологии, какими мы с тобой их знаем по нашему прежнему дому. В большинстве этих миров люди рождаются, живут и умирают. И когда мы умираем, мы не прекращаем своего существования, не превращаемся в мерцающие сгустки эктоплазмы, розовых ангелочков или во что ты там еще мог верить. Мы просто продолжаем жить. Где-то еще.
– Люди называют это «пляской жизней», – встрял Эшер, изобразив пальцами нечто вроде джиги.
Сесстри на секунду чуть склонила голову набок, словно обдумывая дальнейшие слова, а затем широко раскрыла глаза и поинтересовалась, все ли пока понимает Купер. Тот кивнул; он с жадностью ожидал продолжения рассказа, хотя его уже неоднократно подмывало задать тот или иной вопрос. Тороиды? В самом деле ли бывают такие миры или вселенные, или это было сказано просто чтобы удобнее донести суть? В любом случае эта женщина оказалась куда лучшим инструктором, нежели Эшер, и Куперу оставалось только учиться.
– Нет на свете такой науки, которая смогла бы определить, куда мы попадем, хотя многочисленные великие мыслители потратили уйму времени, пытаясь оспорить это утверждение. Мы живем, умираем, а затем просыпаемся где-то еще. Опять живем и снова умираем, потом опять просыпаемся. Думаю, тебе может казаться, что это чем-то напоминает тюремное заключение, и ты даже окажешься прав; жизнь будет испытывать тебя при каждой возможности. Это медленное и полное страданий путешествие, но такова уж суть жизни – неторопливость и боль. И все это продолжается очень и очень долго. – Замолчав, Сесстри посмотрела на Купера с сомнением и ожиданием в глазах, рассчитывая увидеть неизбежную реакцию в виде шока и смятения, но ничего такого не заметила.
– Добро пожаловать в Неподобие! – пропел Эшер, широко раскидывая руки. – Лучший из худших районов во всей этой безымянной помойке.
Они с Купером стояли посреди кирпичного моста, перекинувшегося через пенящуюся бурую реку. Мимо них брели пешеходы, пробегали рикши и катились разномастные кареты, направлявшиеся к лабиринту извилистых улочек и переулков, образовывавших то, что называлось Неподобием. Эшер схватил спутника за запястье и потащил сквозь общую давку. Купер пытался было сопротивляться, но Эшер все равно влек его за собой – этот человек был потрясающе силен. На противоположной стороне моста толпа закручивалась вихрем вокруг небольшой площади с фонтаном, а затем устремлялась в переплетение тенистых улочек, где стены склонялись друг к другу, скрывая небо и образуя практически туннели из камня, дерева и штукатурки.
Эшер и Купер словно плыли в реке чумазых лиц; здесь встречались горожане всех сословий – богачи удивительным образом перемешались с бедняками, люди были увлечены непринужденными разговорами и обсуждали открывающуюся в полдень стихийную ярмарку. Эшер уверенно продвигался сквозь толчею, и его серое лицо, на которое падала прядка белых волос, возвышалось над ней подобно носу волшебного и горделивого корабля-призрака – корабля из костей, корабля, принадлежащего птицам.
– В Неоглашенграде полно разных мест, но при моих деньгах выбор автоматически останавливается на Неподобии, – доверительно прошептал он Куперу, когда они свернули на одну из наиболее широких улиц. – На этой грязной жемчужине города. – Эшер приветственно помахал каким-то знакомым, но Купер был слишком погружен в свои мысли, чтобы различать их лица. – О, все эти перепутавшиеся улицы и спрятанные сокровища! Здесь безопасно и весело днем, но с наступлением темноты начинается совсем другая история. И разумеется, ее-то я люблю больше всего.
Эшер раскинул руки так, будто прикидывался приведением, и его спутник против воли улыбнулся. Он схватился за руку своего проводника, крепко ее сжал, и вместе они стремительно зашагали сквозь бурлящую вокруг суету. Произошедшее полностью выбило Купера из колеи, голову его переполнял странный шепот. И от такого количества людей вокруг легче ему точно не приходилось.
Они остановились поглазеть на витрину какой-то лавки, где были выставлены товары, страннее которых Купер не видывал: резные кубки из человеческих черепов, белесые кожаные бурдюки с зашитыми глазами и ртами человеческих лиц, и над всем этим доминировало воистину ужасное произведение искусства – серебряный кувшин, украшенный тельцем годовалого малыша. При помощи какого-то жуткого процесса труп был пластифицирован, и теперь его рассеченные череп и живот обхватывали сосуд, а по пухлым ручкам и ножкам бежала сверкающая филигрань. Казалось, будто неведомый металлический паразит, пожиравший ребенка изнутри, вырвался наружу и разбросал свои серебряные щупальца по всему его телу. Почему-то, разглядывая кувшин, Купер совершенно не испытывал отвращения, напротив, в его голове зароились вполне прозаические вопросы. Как это мастер ухитрился так аккуратно раскроить ребенка от макушки и до живота? Как удалось столь изящно обработать серебро и при этом не опалить плоть и не разрушить всю композицию? Что нужно было сделать, чтобы младенец сохранял столь блаженствующий вид, в то время как ты рассекаешь его череп? Сочувствие и сострадание к детской жизни казались неуместными. Обычные искусство, мастерство и торговля.
