Я частенько слышал это от мамы. Я никогда не курил, но со временем пристрастился к хересу «Харвис Бристоль Крим».

Чем старше я становился, тем яснее было, что я погубил жизнь моей матери. А вот ей, как бы она ни старалась, погубить мою жизнь так и не удалось. Ее морскому возвращению из Суэца я обязан своей любовью к морю и лодкам. Конечно, мама никогда не поощряла моих увлечений напрямую – честно говоря, смешно было думать о лодках в послевоенном Пекэме.

В семь лет я отправился в небольшой пансион Кентербери-Хаус в Вестгейт-он-Си. Заброшенный курортный городок XIX века располагался на северном побережье Кента, примерно в 50 милях от дома. Помню, что никто не обсуждал со мной это решение. Просто как-то вечером один из так и оставшихся мне неизвестным маминых друзей мужчин отвез меня в школу. Я свернулся на заднем сиденье калачиком и проплакал всю дорогу, а мама сидела впереди, рядом со своим другом, смотрела прямо перед собой и не обращала на мои слезы никакого внимания.

Первую ночь в Кентербери-Хаусе я провел в небольшой спальне с пятью или шестью мальчиками, столь же потрясенными осознанием того, что родители больше не хотят жить вместе с ними. Каждая спальня носила название места или имя героя моей любимой книги «Ветер в ивах». Но этот факт не стал утешением – он лишний раз напомнил мне о предательстве. Я плакал в спальне Тоуд-Холл. Я страшно скучал по бабуле. Однажды летним вечером, маша из узкого окна спальни маме, удалявшейся в направлении вокзала после редкого воскресного визита, я почувствовал, что скучаю даже по ней. Школа давным-давно закрылась, но здание ее сохранилось – я видел это окно, окутанное атмосферой печали.

Главным достоинством школы была ее близость к морю. Поначалу я изучал море осторожно, но потом всем сердцем принял новый мир, где не было места разочарованиям суши и где передо мной открывались бесконечные возможности. Директором школы был майор Бери, отставной кавалерийский офицер с аккуратными усами щеточкой. Раз в неделю мы отправлялись на берег моря и в любую погоду в любое время года плавали между двумя спусковыми дорожками, находившимися в четверти мили друг от друга. В семь лет это расстояние равнялось для меня целому Ла-Маншу. Зимой вода была ледяной, летом нас жалили медузы. И все же со временем я стал страстно ожидать этих еженедельных заплывов, которые раньше только страшили. Я начал сознательно сворачивать с курса и устремляться в открытое море, не обращая внимания на крики майора. Отплыв далеко от берега и полностью отдавшись на волю морских волн, я испытывал непередаваемый восторг от открывающейся картины: куда бы я ни бросил взор, везде была только бескрайняя вода.

В то время я и не догадывался, но отдаляясь от побережья Кента, я смотрел прямо на север, за эстуарий[4] Темзы, туда, где предстояло настоящее приключение, самое важное в истории моей связи с морем.

В одиннадцать лет я покинул Кентербери-Хаус и мама отправила меня в другой интернат, Вулверстоун, на южном берегу Орвелла. И с этого момента в жилах моих потекла не только кровь, но и соленая морская вода.

В начальной школе я не имел никакого представления о лодках. Конечно, Вестгейт-он-Си находился на море, но для мальчишки, главными игрушками которого были осколки немецких бомб, найденные среди развалин послевоенного Пекэма, вид и обстановка Вулверстоуна стали настоящим потрясением. Весь первый семестр я ждал, что неожиданное счастье отвернется от меня. Но ничего не случилось. Я оказался очень, очень счастливым мальчишкой.

Интернат Вулверстоун-Холл был открыт в 1951 году лондонским советом по образованию. Интернат устроили в большом загородном особняке близ Ипсвича в Саффолке. Он был построен в 1776 году для богатой семьи Бернерс. В 1990-м школа пала жертвой воинственной политической идеологии Вестминстера и была закрыта. Но тогда, в 1966 году, образовательный эксперимент дал моей матери-одиночке возможность снова отослать меня из дома – на сей раз совершенно бесплатно для нее (впрочем, так и осталось неизвестным, кто оплачивал мое обучение в начальной школе). В интернате было нечто вроде вступительных экзаменов, которые я сдавал в Лондоне, в Каунти-Холле. Я так и не понял, хотели ли организаторы отсечь самых безнадежных или, наоборот, собрать их всех в одном месте, а спросить побоялся. Как бы то ни было, однажды я оказался в компании других перепуганных мальчишек, которые погрузились в автобус и двинулись за 85 миль из Лондона в глубинку Саффолка.

В английской прессе Вулверстоун-Холл называли «Итоном для бедноты». Местные же жители считали наш интернат чем-то вроде колонии для малолетних преступников. Честно говоря, некоторые из нас, учеников, усердно укрепляли их в этом мнении. На самом деле Вулверстоун на протяжении почти сорока лет представлял собой великолепный социальный эксперимент, сравнимый с «Пигмалионом». Создатели школы хотели понять, может ли суровое, но в то же время чуткое воспитание превратить детей, которые в иных обстоятельствах были бы обречены на тюрьму или кое-что похуже, в достойных членов общества. Воспитывали нас выпускники Оксбриджа, питавшие по тем временам весьма умеренный вкус к телесным наказаниям.

Эксперимент оказался очень удачным. Благотворная машина Вулверстоуна штамповала успешных актеров, ученых, писателей, художников, спортсменов. Даже те, кто не добился впечатляющих успехов, сумели по крайней мере не попасть в тюрьму. Самым успешным из нас оказался писатель Иэн Макъюэн. Когда я только появился в школе в 1966 году, он ее уже заканчивал. В 2016 году он сказал журналисту The Times, что Вулверстоун-Холл был полон «суперблестящих ребят из рабочих семей», и лишь несколько мест оставили для детей военных вроде него. «Там сложилась бесклассовая, дерзкая, уверенная среда, не признающая авторитетов, – вспоминал он. – Мы были хорошо образованы, знали английский канон, читали своего Чосера. Нас воспитывали в духе практического критицизма И. Э. Ричардса. Мы знали наши стихи и старались пустить пыль в глаза».

Я, наверное, что-то пропустил в процессе обучения. На мой взгляд, в Вулверстоун-Холле мы становились лучше благодаря окружающей среде. Трудно не впитать историю родной страны, когда ее преподают в зале, обогреваемом камином, созданным братьями Адам (пусть даже и закрытым прозрачным стеклом, чтобы ученики его не повредили). Невозможно не видеть широкие горизонты из аудитории на первом этаже, откуда открываются великолепные виды на окруженные балюстрадами газоны, тянущиеся до магической, поблескивающей на солнце реки, по глади которой скользят всевозможные лодки и яхты.

Да, это вам не вид из окна дома № 48 по Клейтон-роуд в Пекэме…

Даже спорт, которым мы занимались в Вулверстоуне, должен был формировать нашу личность. Футбол – самое естественное занятие для большинства детей (по крайней мере для тех, у кого были отцы) – был категорически запрещен. За все годы обучения в Вулверстоуне круглый мяч я видел только в крикетный сезон. (Правда, как-то раз меня выпороли за то, что мы сбежали в Ипсвич, чтобы посмотреть матч, и попались на глаза учителю, смотревшему футбол по телевизору.) Естественную агрессию мальчишек из неблагополучных семей направляли в регби – эту замечательную брутальную игру мы, городские ребята, полюбили всей душой. Как писал Макъюэн: «Мы рвали в клочья команды всех остальных частных школ».

А еще – и для меня это было важнее и удивительнее всего! – нас обучали ходить под парусами. Из всех поразительных возможностей, открывшихся мне в Вулверстоуне, именно от этой у меня до сих пор захватывает дух. Я и сейчас не могу поверить, что со мной это произошло! Трудно объяснить, какое влияние это оказало на одиннадцатилетнего мальчишку, тем, кто никогда не ходил под парусом, и тем, кто имел такую возможность всегда и воспринимает ее как должное. До того момента я не имел ни малейшего представления о парусном спорте и даже не думал, что подобное может возникнуть в моей жизни и повлиять на нее.