– Морской был, вроде, нормальный человек. Ответственный, – вернувшись к селедке, продолжала разговор строгая дама. – А от общения с тобой, Саша, у него теперь, видите ли, время субъективно…
– Я другого понять не могу, – улыбнулся «Саша», отряхивая присыпанный пеплом пиджак и вопросительно склоняя голову набок. По этой рассеянной, добродушной улыбке Ларочка окончательно удостоверилась, что это действительно Поволоцкий. – Форма – ничто. Шумные сборища бывают и у Забилы, и у Дражевской, и у нас… Да мало ли у кого еще! Если есть друзья и они умеют издавать звуки, то без шума не обойтись. А если не умеют, зачем их звать-то, право слово? – Ларочка навострила уши, но, увы, про знаменитую поэтессу Наталью Забилу и художницу Веру Дражевскую, подробности жизней которых, конечно, было бы любопытно выяснить, больше не упоминали. – Вопросы вызывает не форма, а содержание, – продолжал Поволоцкий. – Признайся, Морской, как тебе удалось заманить к себе самого Мессинга? Многие все отдали бы, лишь бы поговорить с ним как следует. Даже мне было бы интересно зазвать его к нам с Галиной на чай. На исходе високосный год, год Белого Дракона, между прочим, а тут тебе еще и настоящий мистик под рукой. Должно быть любопытно…
– А наше общество тебе, я так понимаю, наскучило? – с притворной обидой хмыкнул папа Морской. – Ах да, ведь тут, в провинциальном Харькове, тебе и поговорить-то не с кем!
Все засмеялись. И Ларочка, страшно довольная, что тоже понимает, о чем речь. Папа Морской цитировал очень смешное давнее письмо знаменитого ленинградского детского писателя. Этим письмом, хотя адресовал он его своему другу Поволоцкому, зачитывались все творческие граждане города. Вначале автор писал, что слышал, будто его Шура, переехав в Харьков, начал копить деньги. Потом сообщал, что сам он, как человек, имеющий фотографии самых разных денежных купюр, уверен, что коллекционировать их глупо, и уж тем более класть не в шкатулку, не в карман, не в стол, а… не поверите!.. на книжку. Затем советовал обменять деньги на суп, поясняя, что суп – это такая еда. В общем, шутил каждой строчкой! В конце, правда, не слишком удачно. Что-то вроде: «Это просто ты поглупел в своей провинции, тебе ведь там наверняка не с кем общаться». Зато пририсовал к письму ужасно глупый шарж-автопортрет, написав, что посылает его, дабы Поволоцкий мог увидеть перед собой хотя бы одно «умное, интеллигентное и развитое лицо».
– Ой, не начинайте! – поморщился Поволоцкий и замахал руками, словно разгоняя общий смех. – Никаких денег я отродясь не копил, что, собственно, не важно. И Данька не считает Харьков провинцией, он просто так написал. Чесались руки, а он все-таки писатель.
Папа Морской открыл было рот, чтобы возмутиться, но Поволоцкий перебил:
– Сейчас Морской начнет свое белинское «Любите ли вы Харьков? Любите ли вы Харьков так, как я люблю его?» и все пропало. Он увлечет нас очередной историей про город, и я забуду, что хотел. А я хотел узнать, как Морской сдружился с Мессингом. Идиш, вы уж извините, в Харькове знают почти все, а в гости Вольф Григорьевич пошел именно к Морскому.
– Владимир Савельевич воспользовался служебным положением, – лихо оттяпав голову новой селедке, безапелляционно сообщила дама. – Как ответственный секретарь редакции, отправил сам себя делать репортаж о приезде гипнотизера, а в процессе, вспомнив свое краеведческое прошлое, устроил Мессингу экскурсию по городу. Ясное дело, товарищ артист остался совершенно очарован.
– Вообще-то мы давно уже знакомы, – мягко поправил папа Морской. – И нарочно очаровывать мне Вольфа не пришлось. Мы с ним ровесники, и оба любим театр, и… В общем, у нас много общих интересов. Теперь, кстати, и Харьков. Я тут недавно откопал цитату Чехова, и Мессинг с ней согласен. Харьков похож на Рим. А это много значит.
– Ой, не могу! – захохотала дама, отстраняясь от рыбины. – Вы извращаете смысл чеховских слов и тем гордитесь. Скажите уже свою цитату, а то Саша и не знает, что думать.
– Цитата не моя, – нахмурился папа Морской, но все же счел своим долгом пояснить: – Антон Павлович Чехов знал наш город, потому что гостил тут у брата. И позже, путешествуя по Италии, упомянул Харьков в письме к семье. Дословно это выглядело так: «Из всех мест, в каких я был доселе, самое светлое воспоминание оставила во мне Венеция. Рим похож, в общем, на Харьков, а Неаполь грязен».
– Вот! – обрадовалась дама и открыла воду в рукомойнике, чтобы отмыть пальцы. – Снобизм, и ничего хорошего про Харьков. А наш Морской зачем-то уцепился… Причем интересующимся, я это точно знаю, он, не вдаваясь в подробности, говорит, мол, Чехов сравнивал Харьков с Вечным городом. Дезинформатор! – фыркнула она.
– Зато красиво, – вступился за папу Морского Поволоцкий. – Ни словом не соврал, а знамя города подвесил еще выше. Вообще же – сама тема про сравнения весьма занятна. Она крушит все логики, заметьте! «Равно» всегда весьма неравнозначно. Смотрите, если мы скажем: «Харьков похож на Рим» – будет все в порядке, а если: «Рим похож на Харьков», то обидим. Причем не Рим, а Харьков! Это ж надо! – Поволоцкий с папой Морским переглянулись столь воодушевленно, будто только что совершили грандиозное научное открытие.
Тут в дверь вошла та самая девица, что поливала цветы на балконе. Строгая дама ловко вручила ей блюдо с кусочками присыпанной луком селедки, а Поволоцкий сразу вспомнил, о чем хотел спросить вначале.
– Вы все же меня сбили! – с укором погрозил он ни в чем не повинному Морскому. – Вернемся к Мессингу. Ну? Как вы умудрились?
– В Германии познакомились, – решил все же не испытывать терпение гостей папа Морской. – Я был там в составе украинской культурной делегации. И единственный, кто честно сказал, что наше пиво по сравнению с немецким – совершеннейшая дрянь.
– Смелостью, стало быть, взяли! – театрально охнул Поволоцкий. – Мне на этом поприще вряд ли что-то светит…
– Знаешь что? – возмутился столь несправедливой самокритикой папа Морской.
– Знаю, – отреагировал Поволоцкий.
А папа Морской тут же ввернул:
– Ну и как он тебе?
– Весьма неплох, – включился в игру Поволоцкий. – До «кто», конечно, не дотягивает, но как «что» очень силен! Я рад, что его знаю…
– Кого? – озвучила общее недоумение дама, закурив. – Опять вы, Саша, за свое… Говорите ерунду. Несусветную чушь…
– И этим горд! – парировал Поволоцкий. – Да, я несу светную чушь! Но эта чушь, хоть светная, хоть нет, всем в радость… – Тут он хитро подмигнул Морскому и продолжил: – А говорили мы, между прочим, про известного поэта Карня. Перу Карня принадлежит множество прекрасных строф. Странно, что вы не распознали, о ком мы, голубушка… Хотя куда вам, его ведь больше не печатают, а вы так молоды…
Даме явно было далеко за тридцать, потому от комплимента она густо покраснела, поправила прическу и простила Поволоцкому все шуточки.
Тут в разговор встрял стоявший все это время на пороге коротко стриженный мужчинка.
– Простите, что перебиваю, но такое совпадение! Вы, вижу, небезразличны к поэзии и люди нескупые. А я как раз собираю материальную поддержку для одного очень нуждающегося поэта. Его сейчас по трагической ошибке совсем не издают. И переводов не дают. И он ужасно беден. И мы с товарищами собираем на его поездку в Киев. Там его давний друг и поклонник Владимир Сосюра наверняка похлопочет, чтобы редакции зашевелились…
Папа Морской молча протянул смятую купюру. Поволоцкий тоже полез в карман.
– Что ты делаешь? – остановил его Морской. – Я поступаю так всегда, потому что работаю на ответственной должности в газете и вынужден задабривать совесть. А у тебя двое детей!
– Я, между прочим, тоже был поэт, который только что вернулся из ссылки и не имел гонораров. И мне вот так вот тоже собирали на поездку в Москву из Ленинграда. И та поездка меня спасла, хоть ездил и не я, – вспылил было Поволоцкий, но сразу смягчился: – Все понимаю, но не волнуйся, я только что получил аванс от Театра кукол…