Или они ехали по отмеченной вехами, но совершенно разбитой, местами даже опасной дороге, проезжали мимо огромных соляных озер, тянувшихся, сколько хватал взгляд, по обеим сторонам пути. Их беловатая корка ослепительно сверкала на солнце, отчего на горизонте появлялось блуждающее свечение, которое временами напоминало мираж: бушующие волны, зубчатые стены. Они останавливали машину, делали несколько шагов пешком. Под соляной коркой светло-коричневый слой засохшей глины местами треснул, а кое-где обнажалась темная и вязкая топь, в которой нога почти тонула.
Стреноженные облезлые верблюды, глупые и губастые, рывками обгладывали листья с причудливо скрюченных деревьев, полудикие шелудивые собаки кружились вокруг машины; осыпающиеся каменные стены; козы с длинной черной шерстью; низенькие палатки, сооруженные из заплатанных покрывал, возвещали близость деревни или города; затем показывалась череда грязно-белых фасадов, квадратных одноэтажных доков, квадратная башня минарета, купол небольшой мечети. Они обгоняли крестьянина, семенившего рядом со своим ослом, и останавливались возле единственной гостиницы.
Присев на корточки возле стены, трое мужчин ели хлеб, смачивая его капелькой масла. Вокруг носились дети. Женщина, укутанная с головы до ног в черную или лиловую чадру, закрывающую ей даже глаза, проскальзывала иногда из одного дома в другой. Террасы двух кафе выступали на середину улицы. Из громкоговорителя неслась арабская музыка: пронзительные модуляции, сто раз повторенные, подхваченные хором, резкие жалобы флейты, звуки трещоток, барабанов и цитр. Сидя в тени, мужчины пили маленькими стаканчиками чай, играли в домино.
Они ехали мимо огромных цистерн и по неудобной дороге добирались до развалин: четыре колонны семиметровой высоты, которые ничего не поддерживали, рухнувшие дома, в которых еще отчетливо был виден весь план постройки, начиная с выложенного плитками внутреннего дворика и кончая всеми ушедшими в землю комнатами, обвалившимися ступеньками и подвалами; мощенные плитками улицы, остатки сточных труб. Самозваные гиды предлагали серебряных рыбок, позеленевшие монеты и статуэтки из обожженной глины.
Перед отъездом они заходили на рынки и крытые базары. Они блуждали по лабиринту галерей, проходов и тупичков. Брадобрей брил под открытым небом, а рядом громоздилось множество глиняных сосудов. На ослов грузили огромные конические веревочные корзины с молотым перцем. В ювелирном ряду и в ряду, где продавали ткани, продавцы, сидевшие, поджав босые ноги, на кипах одеял, разворачивали перед ними ковры из длинной пушистой шерсти и ковры короткошерстые, предлагали красные шерстяные бурнусы, шерстяные и шелковые чадры, расшитые серебром кожаные седла, блюда из чеканной меди, изделия из дерева, оружие, музыкальные инструменты, дешевые драгоценности, шали, шитые золотом, пергаменты со множеством арабесок.
Они ничего не покупали. Отчасти потому, что не знали, как купить, и волновались при одной мысли, что придется торговаться, но прежде всего потому, что ничто их не привлекало. Ни одна из этих вещей, даже те, что казались им роскошными, не соответствовала их представлению о богатстве. Они проходили мимо, заинтересованные или равнодушные, но все, что они видели, было чуждо им, не трогало их, принадлежало иному миру. Из этих поездок они не вывозили ничего, кроме ощущения пустоты и скудости; унылые кустарники, степь, лагуны, царство камня, где ничто не растет, -- символ их собственного одиночества, их собственной бесплодности.
И все же именно в Тунисе они увидели однажды дом своей мечты, красивейшее из всех жилищ. Дом стоял в Хаммамете и принадлежал стареющей английской чете, которая делила время между Тунисом и Флоренцией и для которой гостеприимство стало, видимо, единственным способом не умереть от скуки, оставшись вдвоем. Одновременно с Сильвией и Жеромом они принимали у себя добрую дюжину гостей. Общество собралось совершенно ничтожное, даже отталкивающее; салонные игры, игры карточные -- бридж, канаста -чередовались со снобистскими разговорами или еще не совсем устаревшими сплетнями, дошедшими сюда из западных столиц, дававшими повод безапелляционно высказаться и показать свою осведомленность ("Я очень люблю этого человека, и все, что он делает, великолепно...").
Но сам дом был земным раем. Он стоял посреди огромного парка, который полого спускался к пляжу из тончайшего песка; это была небольшая старинная одноэтажная постройка местного стиля, ставшая таким центром, к которому год от года пристраивали всевозможные пристройки самой разнообразной величины и формы; тут были и беседки, и маленькие мечети, и окруженные верандами бунгало; все они были рассыпаны по парку и соединены между собой решетчатыми галереями. В доме был восьмиугольный зал с единственной маленькой дверью и двумя узкими бойницами в толстых стенах, сплошь уставленных книгами; в нем было сумрачно и прохладно, как в могильном склепе; были и крошечные комнатки, беленные известью, словно монашеские кельи, где стояло по два глубоких низеньких кресла и по такому же низкому столику; другие комнаты, устланные толстыми циновками, были длинные, узкие, с низкими потолками; потом шли комнаты, меблированные на английский лад, со скамейками в оконных проемах и монументальными каминами, возле которых друг против друга стояло по два дивана. В парке между лимонными, апельсиновыми и миндальными деревьями змеились устланные белым мрамором дорожки, по их краям высились фрагменты античных колонн и статуй. Там журчали ручейки и возле гротов из раковин ниспадали каскады; в бассейнах с огромными белыми водяными лилиями мелькали серебристые рыбки. Павлины прогуливались на свободе, как в былых мечтах Жерома и Сильвии; аркады из роз вели к укромным гнездышкам среди густой зелени.
Но все это опоздало. Три дня, проведенных в Хаммамете, не вывели их из оцепенения. Им показалось, что вся эта роскошь, богатство, все это изобилие красот их уже нисколько не трогает. Раньше они продали бы душу дьяволу за такие расписные изразцы, как в здешних ванных комнатах, за фонтаны в саду, за клетчатый бобриковый ковер в главном вестибюле, за дубовые панели библиотеки, за весь этот фаянс, вазы, ковры. Теперь они отдали им должное только как предмету своих прежних мечтаний: не то что они стали бесчувственными -- они просто уже не понимали, к чему все это, они потеряли ориентир. Конечно, им всего легче было бы обосноваться именно в этом Тунисе, космополитическом Тунисе, с его очаровательными пережитками, приятным климатом и живописной, красочной жизнью. Конечно, именно о такой жизни мечтали они некогда; но теперь они стали всего лишь жителями Сфакса, провинциалами, изгнанниками.
