Трикл наблюдал за Джеймсом с безопасного расстояния. Несколько недель он предпочитал оставаться на территории нашего сада. Но однажды он осторожно выбрался, пытаясь понять, что сильнее – любопытство или уязвленная гордость. «Ну же, Трикл! – прошептал Джеймс, протянув ему руку. – Иди же ко мне, Трикл, иди сюда, мальчик!» Через несколько недель Трикл забыл о гордости и прыгнул прямо на колени Джеймса. Возвращение в Аркадию было полным. Как и все мы, Трикл не сумел противостоять магнетическому обаянию дяди Джеймса.
Было странно видеть, как Линси неожиданно стала делить дом, где господствовала безраздельно, с человеком, который главенствовал, не произнося ни слова. Статусные мужчины из круга наших знакомых никогда не выбирали себе таких независимых партнерш, как Линси. Я никогда прежде не видела подобных семей – семей, где присутствовали два властных императора.
Иногда они брали нас с Рэйч в магазины. Линси маршировала впереди на своих шпильках, Джеймс шагал позади, высматривая шелковые платки, которые подошли бы к его льняному блейзеру. Темные очки защищали его от любопытства окружающего мира. Они отлично смотрелись рядом, два архитектора своей экзотической непохожести на других: «Мы не такие, как вы, и мы даже пытаться не будем стать такими, как вы».
Однажды Линси решила, что Триклу «срочно» нужен ветеринар. Она часто так считала – достаточно было сломанного когтя. Мы с Рэйч уселись в ее «Ягуар». Джеймс расположился рядом с нами и предусмотрительно погасил сигару. Он неловко позвонил в закрытый целлофановой пленкой звонок ветеринара и еще более неловко расположился в крохотной приемной, а пенсионеры со своими потрепанными котами смотрели на него с потрясением, граничившим с яростью. В такие моменты он казался странно уязвимым, как Гулливер, слишком огромный, чтобы соответствовать нашему маленькому мирку на севере Лондона.
Через несколько месяцев мама сказала, что Джеймс не вернется в Холли-Виллидж. Линси сказала, что у всего есть начало и есть конец. «Цветы, люди – все мы рождаемся и умираем. И любовь тоже». Глаза у нее покраснели и опухли. Я слышала, как она говорила маме что-то про «обязательства». Отсутствие Джеймса остро ощущалось в ее доме. Мама говорила нам, что у Линси было трудное детство, и за суровой, жесткой натурой скрывается «напуганная маленькая девочка». Но ее слова никак не сочетались с моим представлением о яростной богине, на которую мне хотелось быть похожей.
Через несколько недель едкое чувство юмора вернулось. Когда я сделала экзотическую стрижку, она сказала: «Ты хочешь все в жизни попробовать? Побрейся налысо – это будет лучше». Она и сама пробовала все. У нее была масса друзей-мужчин, от которых пахло цитрусами. Они сопровождали ее на премьеры и вечеринки, а иногда устраивали шумные праздники в ее доме – Линси называла это своим «лекарством».
Матери моих одноклассников сплетничали о разрыве Линси с Джеймсом – они прочитали об этом в газетах. «Она совсем одна в этом большом доме. Как печально», – говорили они, но я знала, что они кривят душой, хотя и не понимала почему.
Лишь много лет спустя я поняла, каким был разрыв Линси с Джеймсом. Лишившись его бесспорной силы и статуса, она ничуть не пострадала. Ее жизнь осталась прежней. Она встречалась с теми же друзьями, ходила на те же вечеринки и водила ту же шумную спортивную машину. Она ничем не поступилась ради него, не отказалась от своих взглядов и ни в чем не смирилась, признав его превосходство. Она вернулась к себе самой, какой не переставала быть. Ее часто называли «трудной», «невозможной» или «пугающей» – и все это было правдой. Но именно такой она и должна была быть – ведь она была первой поселенкой, прокладывающей путь для других женщин острым мачете. Она показывала пример тем, кто хотел жить собственной жизнью, не оглядываясь на других и не подстраиваясь под чужие ожидания.
Линси, сама того не желая, познакомила меня с другой женщиной, которой нравилось жить не так, как все.
Я случайно заметила девочку, которой, как мне показалось, тоже было лет одиннадцать. Девочка направлялась ко входу в дом Линси. Она оживленно болтала с матерью. Одета она была с небрежностью поп-звезд и окружена атмосферой, не похожей на атмосферу нашего района. Я сразу почувствовала, что она не прогуливается вдоль моря и не обводит передачи в программе. Иногда я смотрела на нее из окна, быстро прячась, чтобы она не заметила меня за нашим готическим портиком.
Но девочка эта выбрала более прямой подход. Однажды в дверь позвонили, я открыла и увидела, что она стоит на пороге в оранжевом сетчатом топе и миниатюрной черной кожаной куртке.
– Привет, я Джейн, – с уверенной улыбкой сказала она. – Моя мама гостит у Линси. Не хочешь прошвырнуться?
Прошвырнуться? Изысканно и классно – наверное, так общаются между собой члены американских поп-групп. Вот так, совершенно неожиданно, у нас с Рэйч появилась лучшая подруга.
Джейн не ела на завтрак вчерашние канапе. В ее доме, который находился всего в нескольких милях от нашего, в Хэмпстеде, не ночевали чилийские пианисты. И ее кровать никто не предоставлял для супружеских измен. Но ее родители, Стю и Мэнди, снисходительно улыбались, когда Джейн называла своего кота Мимса «маленьким придурком», позволяли нам шумно играть и, когда мы делали себе наряды из черных мусорных мешков, а потом маршировали в них по улице, говорили: «Выглядите прекрасно, девочки!» Они жили в мьюз-хаусе (малоэтажный городской дом, на первом этаже которого когда-то находилась конюшня) с модными в восьмидесятые яркими телефонными кабелями. У них была видеокамера, и мы могли записывать наши импровизированные спектакли. В этой либеральной среде я чувствовала себя в полной безопасности и не боялась проявлять семейную эксцентричность. Я знала, что здесь меня не осудят, а наоборот, оценят по достоинству.
Мать Джейн, Мэнди, недавно открыла для себя любимую книгу нашей мамы «Женщина в своем праве», и теперь мы делились друг с другом, сколько проблем создала нам эта дурацкая книжка. Джейн, Рэйч и я решили перевоспитать наших матерей простейшим способом – с помощью пассивно-агрессивного скетча. Мы сняли этот скетч и заставили их посмотреть.
«Я ЦЕНЮ, что вашего ребенка сбила машина, но не могу отвезти его в больницу, потому что ЧИТАЮ СВОЮ КНИГУ!» – голосили мы с калифорнийским акцентом, надеясь, что они поймут печальные последствия своего опасного свободомыслия. Но мама и Мэнди лишь заливались смехом. Я испытывала гордость архитектора нашей коллективной дружбы с этой семьей. Такая дружба была восхитительно уникальной для нас с Рэйч – мы сами ее создали, а не унаследовали, и ей не угрожали политические разногласия взрослых.
Мать Джейн, Мэнди, была дружна с Линси задолго до ее появления в Холли-Виллидж. Они вместе выросли на севере Лондона. Мэнди была женщиной энергичной, живой, носила наряды от Вивьен Вествуд, красила губы красной помадой, позволяла нам ругаться, называла всех «дорогушами» – и это позволяло мне воспринимать нетривиальную материнскую энергию собственной матери более терпимо и спокойно.
Мы с Рэйч страшно завидовали спальне Джейн. Это было настоящее сказочное королевство с туалетным столиком, заставленным яркой косметикой. «Я называю эти румяна „убийственными“, – предостерегала она нас. – Осторожнее с ними!» У Джейн был бледно-розовый диванчик и журнальный столик, заваленный грудами субкультурных журналов типа The Face. Она включала нам Дэвида Боуи, постоянно болтала про фильмы ужасов и каждый день носила с собой бутылку воды «Перье» как необходимый аксессуар. Очаровательных блондинок, которыми так восхищались мои подруги, в ее мире не было. На стене ее спальни висел плакат с изображением Дорис из телевизионного сериала «Слава». Эта героиня приобрела известность благодаря своим метким замечаниям. В школу вместо сумочки Джейн ходила с чайником. Если одноклассники и фыркали при виде такой неортодоксальности, то это лишний раз убеждало ее в том, что лучше быть не похожей на других.
Со временем Джейн, Рэйч и я стали настоящим племенем. Мы грузились в белый «мини» матери Джейн, и она везла нас в Ковент-Гарден. Я надевала шляпу-трильби Джейн, ярко красилась и чувствовала себя настоящей поп-звездой. Рэйч и Джейн от меня не отставали. Мы хохотали, пели и дурачились. Нам нравилась наша непохожесть на других, и мы подчеркивали ее, а не пытались скрыть. Отсутствие необходимости прятаться стало для меня глотком свободы. Мы с Рэйч более не чувствовали себя членами клуба, к которому никогда не принадлежали по-настоящему. Казалось, что нас наконец-то приняли в другой клуб – и приняли всем сердцем. Такими, какими мы были.
