– Гибсон, я все еще не могу поверить. В эту мерзкую Капеллу!

Мы уже обсуждали это. Дважды.

– Ты сам знаешь, что можешь стать великим.

– Не хочу я становиться великим, будь оно все проклято!

Я пнул камень, и тот поскакал по воде. Вдалеке еще одна чайка нырнула за добычей.

– Отцу я сказал, что хочу быть схоластом. Я ведь вам уже говорил, да?

В моих интонациях прозвучало полное поражение, смешанное с такой насмешкой над собой, на какую способен только личный шут императора.

Гибсон долго не отвечал – так долго, что я едва не повторил вопрос. Наконец он произнес дрожащим голосом:

– Да, говорил.

Я оглянулся через плечо. Мой наставник сидел с застывшим, задумчивым взглядом, положив подбородок на бронзовую рукоять трости. Морской ветер раздувал его зеленую мантию.

– У тебя есть способности к наукам. Ты весьма сообразителен. Я сам пару раз объяснял это твоему отцу. Но он сразу отмел мою идею.

Истолковав его слова в свою пользу, я продолжал настаивать:

– Но ведь я могу это сделать? Могу стать схоластом?

Гибсон пожал плечами:

– Со временем, Адриан, да, тебя научили бы мыслить должным образом. Но ты не должен идти против воли отца.

Изобразив презрение истинного палатина, я сказал:

– Это мое бремя ответственности. Разве не так он тебе ответил?

Схоласт внезапно переключился на классический английский:

– Если для выживания требуется взять в руки оружие, ты должен это сделать.

Я приподнял бровь и спросил на родном языке:

– Шекспир?

– Нет, Серлинг[13]. – Он посмотрел вверх, на тонкую вереницу облаков, висевшую в белом небе, словно паутинка. – Хотя, полагаю, эта цитата подошла бы лучше, если бы отец посылал тебя в легионы.

– Там есть инквизиция, – нахмурился я. – Это еще хуже.

Гибсон кивнул в знак согласия, не снимая подбородка с рукояти трости:

– Вполне справедливо, – и почесал львиные бакенбарды с задумчивым выражением на морщинистом лице. – Я не вижу выхода из положения, мой мальчик. Если твой отец потрудился записать послание на этот кристалл, можешь не сомневаться, что он уже установил волну с Весперадом. Договор подписан. И скреплен печатью.

Моя голова словно бы закачалась сама, не дожидаясь приказа.

– Но я не могу с этим смириться.

Гибсон заметил, как я напрягся, и ткнул узловатым пальцем мне в грудь:

– Это прямая дорога к безумию, Адриан.

– Простите, что? – Я резко поднял взгляд.

– Страх – это смерть разума.

Гибсон сказал это машинально, память автоматически ответила на упомянутую эмоцию. Я удивленно заморгал и перестал выискивать подходящий камень для броска в воду.

– Я не боюсь.

– Вступить в Капеллу? Конечно, боишься.

Он посмотрел мне прямо в глаза, похожий на статую, покрывшуюся морщинами от времени, а не от эмоций. Сейчас он казался отлитым из бронзы.

– Ты хочешь стать схоластом? Тогда укроти свой страх, или ты ничем не лучше других. – Он неопределенно махнул рукой в сторону замка, словно обхватывая все человечество. – Бери пример с камня. Пусть не тревожит тебя будущее, ведь ты достигнешь его, если это будет нужно, обладая тем же разумом, которым ты пользуешься в настоящем.

В тот момент я не распознал цитату: Марк Аврелий. Еще один римлянин.

Успокоившись, я ответил афоризмом из Книги разума:

– Испуганный человек пожирает себя.

Кто-то другой на его месте улыбнулся бы, но губы Гибсона лишь чуть дернулись, когда он одобрительно кивнул:

– Ты знаешь об этом, но еще не научился этому.

Снова наступила тишина, и я вернулся к наблюдению за кружившими над водой птицами. Эти чайки были терраниками, выведенными из того генетического материала, что доставили на океаны Делоса много веков назад. Настоящие чайки, белые с серым, подобные тем, что летали над берегами Старой Земли во времена Саргона и еще раньше.

– Капелла – не самый плохой вариант. Ты станешь выше лордов Империи. Увидишь Империю, Содружество и даже Демархию Тавроса. У тебя будет возможность с пользой применить свои навыки.

– Я бы предпочел применить их для дипломатии, а не для… не для… – Я не смог подобрать нужное слово.

– Теологии?

– Пропаганды, Гибсон! – презрительно усмехнулся я. – Вот что это такое. Все они управляют людьми с помощью страха. Даже мой отец. Знаете, почему он отправляет меня туда? Он сказал, что ему нужен там «кто-то из своих». Как будто он задумал что-то незаконное. – Я заскрежетал зубами. – Значит, я для него просто орудие? Я нужен ему только для того, чтобы проложить дорогу к новому титулу?

В ожидании ответа я посмотрел на учителя, который сейчас напоминал икону Непрерывно Ускользающего Времени в святилище Капеллы – высохший, сгорбившийся над тростью старик. Но его ответ был ответом схоласта, а не обычного человека:

– Фактически все палатинские дома заводят детей для подобных целей. Это стратегия.

– Шахматные фигуры. – Я сплюнул на песок. – Гибсон, я не хочу быть пешкой. Не хочу участвовать в игре.

Ненавистная мне метафора.

– Ты должен участвовать, Адриан. У нас нет выбора. Ни у кого из нас.

– Я не его пешка.

Так могла бы произнести эти слова змея; я сердито смотрел на наставника, и яд капал с моего языка.

Схоласт прищурил тусклые глаза.

– Я никогда и не говорил этого. Все мы пешки, мой мальчик. Ты, я, Криспин. Даже твой отец и наместница. Таков уж этот мир. Но запомни! – Его голос задребезжал на высокой ноте, и он ударил тростью по белому, отшлифованному временем камню. – Не имеет значения, кто пытается двигать тобой – отец или кто-то другой из облеченных властью, у тебя всегда есть выбор, потому что душа остается твоей. Всегда.

Странно было слышать от Гибсона – от любого схоласта – о душе.

Не зная, что еще сказать, я снова уставился на птиц и их охоту. Затем подошел к тому месту, где недавно сидел, и поднял свой блокнот, вздрогнув от боли, когда мои бедные пальцы обхватили черную кожаную обложку.

– В чем же этот выбор?

Я не взглянул на Гибсона, продолжая наблюдать за чайками.

Он не ответил. И я понял почему. Даже здесь, вдалеке от замка, от подслушивающих ушей и подсматривающих глаз, он не мог вести изменнические разговоры. Инстинкт повиновения глубоко въелся в его натуру.

«И какой же это вид повиновения?» – задумался я, но не нашел ответа.

Тем временем он спросил:

– На что ты там смотришь?

– На рыб.

– Ты не можешь видеть рыб.

– Не могу, пока птицы их не схватят, – ответил я, указывая на море, хотя и подозревал, что старик все равно ничего не разглядит.

Сейчас я понимаю, насколько стар был мой славный Гибсон. Его кожа напоминала древний пергамент, истонченный и растянутый. А глаза – представляете, какого возраста должен быть человек высокого происхождения, чтобы утратить зрение? Я встречал людей, проживших более пятисот лет, чье зрение оставалось острым, как разделочный нож. Иногда я думаю, что мой любимый наставник был старше всех, кого я знал, за исключением меня самого.

Всегда оставаясь сторонником метода Сократа, схоласт задал вопрос:

– Скажи, пожалуйста, а чем же тебя привлекли рыбы в такое время?

– Своей судьбой, – приглушенно ответил я.

– Что? – рефлекторно, как все люди с ослабленным слухом, переспросил Гибсон.

К счастью, он меня не услышал; представляю, какой я получил бы нагоняй за одно только упоминание столь пафосного и мистического понятия, как судьба.

Я повернулся к нему, пожал плечами и сформулировал свою мысль иначе:

– Их не спрашивают, хотят ли они быть съеденными. Они тоже пешки. Природа – это неизбежность.

Гибсон фыркнул и приподнял густые брови:

– Неужели все, что ты говоришь, обязательно должно звучать как эвдорская мелодрама?

– А что плохого в мелодраме? – просиял я, уловив тонкое дыхание юмора.

– Ничего плохого, если ты актер.

– Весь мир – театр.