-- Так как же, милые, вы собираетесь развивать без знаний и умений? --спросила у них наивная учительница.

-- Это дело наживное, -- ответили ярые занковцы.

Таких историй немало. Наблюдаемое сейчас снижение качества знаний у школьников, падение интереса к учебе происходит, уверены, не только потому, что рухнул, как взорванная скала, престиж образования, что вольнее стали нравы и шиворот-навыворот обернулись традиции российского жизнеустройства, а еще и потому, что слепо мы беремся за многое новое, будь то педагогика или экономика, не отмеряем семь раз, а сразу режем, глубоко не осваиваем старое, нажитое десятилетиями, гноим его в амбарах головотяпства, и частенько кроме конфуза и потехи на весь мир ничегошеньки не выходит. А точнее, выходит то, о чем поют дети в известной веселой песне:

Точка, точка, запятая -

Вышла рожица кривая...

Так порой и у нас, взрослых, с нашими художествами: криводелие да кривомыслие рождаем мы своим тщеславным педагогическим модничаньем. А страдает ребенок.

МАМА БЕЛЛА

1

Со словом "сирота" я нередко воображал худенького бледного ребенка, покорно-смиренного, терпеливо ждущего от тебя, как собачка, гостинца и ласки. Этому образу суждено было вдребезги рассыпаться, когда капризные и неожиданные служебные обстоятельства повернули мою жизнь так, что я на несколько лет попал в самую гущу российской сиротской юдоли -- интернат для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, -- так официально эти приюты именуются.

Чуть ли не в первую минуту моего соприкосновения с подопечным мне седьмым классом я от миловидного кудрявого паренька услышал:

-- Пошел-ка ты вон. Без тебя знаю, как надо.

А я всего-то попросил его не материться и не хлестать занозистой рейкой двух девочек.

Мои парни накуривались и нанюхивались всякой мухотравной гадости где-нибудь за углом, под забором, в кустарниках так, что, казалось, начинали синевато светиться. И язык у них заплетался в несуразице, в несусветной матерщине.

Утром, после моего решительного требования встать с постели, умыться и одеться, от меня обязательно кто-нибудь убегал, а заявлялся поздно вечером, к отбою, замызганный, оборванный и пропахший густейшими, непереносимыми запахами помоек и костров. А то и вовсе отправлялись в длительное путешествие -- месяца на два-три, по Сибири или дальше. С милицией вылавливали беглецов.

Девочки молчаливы, угрюмы, чаще спокойно-холодны со всеми, даже друг с другом, но -- в тихом омуте, говорят, черти водятся. Иногда и они такими сюрпризами меня одаривали, что холодело в груди. Как-то одна из них, такая тихоня, сонновато-вялая, я не помню, чтобы она и слова-то произнесла, на мое вскользь, на бегу оброненное замечание о ее несвежем подворотничке, неожиданно сказала:

-- Обольюсь бензином, подпалюсь -- пускай вас засудят.

А другая, все вившаяся возле меня, так ласково заглядывавшая в мои глаза -- я поначалу мало и смотрел-то на нее, потому что увяз в хлопотах с мальчишками, -- одним утром неожиданно переменилась ко мне. Пройдет мимо меня и как бы по другому поводу скажет:

-- Фу-у-у-у.

И так раз десять за утро. Я -- терплю, помалкиваю. Дня через два она дальше пошла: с подъемом не встает с постели. Подойдешь к ней, коснешься плеча и попросишь подняться. Она же как привскочит и -- в крик:

-- Что вы меня преследуете?! Житья из-за вас нету!

И плюхнется в подушку, натянет на голову одеяло. Стоишь и думаешь, как же к ней подступиться.

А к таким детям и в самом деле мудрено подступиться. И не понимаешь их, и сердишься. Но отмягчаешься, и душой к ним просветляешься, и за грех принимаешь сердиться, когда узнаешь их такие еще коротенькие судьбы, но густо замешанные на всем, наверное, самом низменном, страшном, что придумал человек для себя и ближних. Чего только эти горемыки не вынесли после рождения до водворения в приют! У одного мальчика вечно пьяный отец зарубил мать, а он, спрятавшись, сидел под столом и все видел. Мальчика забрали из дома в обмороке. Сейчас он болен и, быть может, на всю жизнь. Шумливый паренек, но иногда вдруг начинает оседать, оседать. И видишь -- он уже спит, глаза открыты, но подзакатились. Несколько минут, привалившись к стене, в полуприсяде, дремлет, а потом вздрогнет, убежит, завалится где-нибудь в пустой комнате. Снова уснет. Разбудишь -- обматерит тебя, а то и ударит чем ни попадя.

У тоненькой Кати папа в заключении, уже двадцатый год. Выйдет человек после очередного срока, месяц-два подышит на воле, обберет или изобьет кого -- и снова, как говорят, на отсидку. Братьев и сестер у Кати восемь, все --по интернатам и детским домам, потому что мама психически ненормальная: муж зашиб молотком и испинал. Катя родилась хроменькой. Отца посадили. Так и живут в законном браке: муж и жена вроде бы, и дети рождаются совместные, а -- жутко становится, когда вдумаешься, что у них за жизнь.

У двух братьев-близнецов отца не было, а мать, молодая, симпатичная полуцыганка, уж сильно хотела жить. Но эта малышня кричит, все чего-то требует от нее. До трех лет дорастила, да так, что даже разговаривать они не научились. Закрывала мальчишек дня на два-три. Они исходили слезами, заливались, визжали. Соседи были не очень сердобольные, держались одного железобетонного закона: моя хата с краю. А дети от голода и жажды умирали. А если зима, печь не топлена, -- что уж говорить! Придет, накормит, мало-мало обстирает и -- снова жить пошла.

Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа, сказала несмышленышам: "Бог вам поможет", -- поцеловала, ушла, невозвратно. Дверь, спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, все съели, все выпили, кожу с ботинок принялись жевать и уже умирали. Сосед решил полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул ее и ахнул: два шевелящихся скелетика лежали на полу.

Спасли близнецов, выходили, научили разговаривать.

Разные судьбы у интернатских детей, но все отмечены горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого -- по тюрьмам, зонам, у кого умерли и сгинули без вестей.

Трудно растить сирот. Они как кустики с тайными шипиками или колючками: такие пышные, с цветами -- порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к цветочкам или ветвям -- и вскрикнешь. Укол потом долго болит. С такими хитрыми кустиками надо уметь обращаться; но раниться все равно будешь. Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет укалывание, что будет саднить, но в том и мужество этих людей, что они, добровольно укалываясь, все равно ухаживают за этими не всегда милосердными растениями. С годами воспитатель набирается опыта. И уже не трогает без нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью обездоленных сирот -- действительно многотрудное дело: сколько знаю людей, которые отступили. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным их садовником. Об одном из них и наш очерк -- об Изабелле Степановне Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут ее теперь бывшие питомцы и их дети. Работает она в ангарском интернате.

2

Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу -- в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те пошли против -- такое нередко случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой проходит мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит:

-- Опять эта Белка куда-то набаламутилась. Не сидится человеку -- все бежать, лететь надо.

-- Что за Белка? -- интересуюсь.

-- Да вы что же, не знаете?! -- плавно вскидывает руками и приостанавливается. -- Белла наша -- звезда незаходящая, -- посмеивается женщина. -- Скоро бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, что вытворяет: в поход на неделю собралась, а на дворе -- март. Ветер завивает и мороз пощелкивает. Какие же могут быть походы?