– Я не знаю…

– Видно, уж на роду мне, – пробормотала тетенька, лихорадочно двигая челюстями. – Мальца сбагрила, так тебя дьяволы на меня вынесли…

Мотая головой, она аккуратно выплюнула резинку в бумажку и, завернув, положила на прежнее место. Пальцем сделала девочке повелительный знак – та нагнулась, – широко открыв рот, дохнула ей прямо в лицо.

– Не воняет?

– Душисто… – ответила девочка.

– Брысь теперь!

Девочка юркнула за обшарпанную, покосившуюся ширму. Она не боялась тетеньку и не обижалась на нее. Она помнила, как недавно один из пришедших – пожилой, перхотливый стражник, – запутавшись в своих ремнях и застежках, буркнул: "Встала бы да помогла, колода! За что мы вас кормим?" И хотя именно он уплатил тетеньке этой самой, очень полезной для дела жевательной резинкой, девочка понимала, как горько бывает тетеньке порой и как ей необходим кто-то младший и подчиненный.

– Тетенька, – только и спросила она из-за ширмы, – а правда нас завтра уведут, где хорошо?

– Молчи, дура! – в панике закричала тетенька. – Молчи, чего не понимаешь! Кто глупости слушает да повторяет где ни попадя, тех всех стражники заберут! Вот уж будет тебе хорошо!

Девочка съежилась и застыла, приникнув к щелке, в то время как тетенька, пробормотав: "Все пойдут – так и мы пойдем…" и умостившись на трубно екающей кровати, нажала кнопку, – в холле, освещенном прерывистым светом жужжащей газосветной трубки, мигнула груша лампочки над дверью. Дверь начала открываться, а девочка вдруг почувствовала, что больше не в силах ни смотреть, ни слушать; к горлу у нее подкатило, руки дернулись к лицу, чтобы намертво захлопнуть глаза, а если удастся, и уши, – и замерли на полпути, потому что в комнату, одетый лишь в пыльную – рубашку? тунику? тряпку? – спокойно вошел мальчик.

С разинутым ртом тетенька приподнялась на локте. Потом, захлопав другой рукой по столику и не сводя с гостя остекленевшего взгляда, машинально нащупала и перевернула песочные часы – подставка громко цокнула в тишине, и, казалось, стало слышно, как течет песок.

Девочка забыла дышать.

– Ты… – выдавила тетенька, – ты… ко мне?

– К тебе.

Она прерывисто села, сбросила ноги на пол – протяжно закричали пружины. Одернула подол рубахи, непроизвольно попытавшись прикрыть тошнотворные колени.

– З-зачем?

Мальчик молчал, холодно глядя ей в лицо. Щеки ее вдруг стали пунцовыми.

– Господи, да что я!.. Миленький… иди, ну… не бойся…

– Ты меня не помнишь? – не трогаясь с места, спросил мальчик.

– Помню, – упавшим голосом сказала тетенька и нервно собрала у горла воротник. – Только я тогда знать не знала, что ты такой… – Совсем робко, тихонько спросила: – А… а правду говорят, будто от тебя… детки могут…

– Не знаю.

– От этих-то от всех грязь только одна… А?

– Ты хотела бы ребенка?

Напряжение вдруг спало. Тетенька поникла и кивнула почти равнодушно.

– Он был бы тебе благодарен?

– За что?

– За себя.

– Нас рожали – не спрашивали, – огрызнулась она. Потом мечтательно проговорила: – Я б его баюкала…

Мальчик демонстративно обвел комнату взглядом, спросил хлестко, как выстрелил:

– Здесь?

Она набычилась. Злобно выкрикнула:

– Ты зачем пришел? Ты мучить меня пришел? Вали отсюдова!

– Разве у тебя не было детей?

Она смотрела непримиримо.

– А я?

Она не сразу поняла. Потом вцепилась себе в голову, топорща жидкие волосы, так скрупулезно уложенные только что.

– Нет!! – дико закричала она. – Не я тебя рожала, не я!! Да что же это… Ой, мамоньки! Ведь прознают во внутренних делах – распотрошат, как есть живьем распотрошат – как, мол, я тебя выродила такого… Не я!! Не я! – отчаянный крик бился в тесные стены. – Нас на второй день, кто уцелел, сюда свозили – колесо лопнуло, шофер менять стал. А тут из рощи ты выполз – обгорелый, чокнутый, взрыв там был какой-то… Ну, я тебя взяла да вечером профессоровой жене отдала – ихний-то сыночек погиб… Из рощи приполз!! Поняли?! – неизвестно к кому обращаясь, выкрикнула она – и затихла, кулаками растирая слезы.

Мальчик бесстрастно наблюдал.

– Жаль, – сказал он затем и повернулся уйти. Но тут девочка гневной молнией метнулась к нему, с грохотом уронив ширму; ввинтился в уши тетенькин вопль: "Не тронь, заразишься!", и девочка с неожиданной силой дернула Мутанта за локоть, снова повернув к себе.

– Ты зачем? – угрожающе спросила она. – К нам же никто не придет, если узнают, что ты с нами знался! Ты кто? Тебе чего? Ты злой?!

Стало тихо.

– Здесь не получается быть ни злым, ни добрым, – наконец произнес мальчик, холодно глядя в ее громадные раскаленные глаза. – Только тупым.

– Не ври! Тетенька добрая! Она меня приютила, кормит, поит, заботится! Я ее люблю! А тупые не любят!

– Любят, – сказал мальчик. – Только – тупо.

Девочка вдруг растерялась.

– Да? – обезоруженно переспросила она.

Мальчик не двигался.

– Ты умный? – спросила она почти опасливо.

Он чуть улыбнулся ледяной, презрительной улыбкой.

Под гортанные колокола пружин тетенька вдруг повернулась к стене всхлипывая, что-то жалко бормоча и причитая, уткнулась в подушку. Мальчик молчал, его узкое лицо было неподвижно как маска.

– Ты нас правда завтра уведешь? – едва слышно спросила девочка. Он молчал. – Ты забыл все, да? Я знаю, так бывает, это просто болезнь, робко попыталась она его ободрить. – Это называется ам… ам… – с беспомощной злостью выдохнула воздух носом. – Забыла. Учитель знает. Учитель самый умный.

Мальчик молчал, по-прежнему глядя на нее так, словно она была насекомым. Она отступила на шажок.

– Ты послушай его, – упавшим голосом посоветовала она. – В три часа. Он тебе все-все объяснит.

Мальчик молчал. Она поколебалась и снова спросила:

– Ты злой?

Он повернулся и ушел.

…Глаза учителя горели безумным огнем. Изо рта брызгала слюна, когда он, выбрасывая вверх иссохшие желтые руки так, что широкие рукава валились на плечи, кричал:

– Мерзость, мерзость, мерзость! Стекла у людей вместо глаз, камни вместо сердец, лишайник вместо душ! И господь расколол стекла, расплавил камни, истолок лишайник! Радуйтесь! Радуйтесь! Радуйтесь!

– Радуемся! Радуемся! Радуемся! – нестройно, но громко, с подъемом скандировал класс – два десятка детей, теряющихся в сумраке рядом с ярко высвеченной фигурой на кафедре.

– И оставил господь вас, чтобы вы продолжили чистую муку его! И оставил господь других, чтобы вы узрели позор их! И оставил господь меня, чтобы я наставил вас! Радуйтесь!

– Радуемся, радуемся, радуемся!

Мальчик не пришел. Не смея вертеться, девочка косила так и этак, оглядывая приспособленный под класс бетонный бункер, подтягивала нараспев за всеми – и ей было отчего-то так горько, как иногда бывало по утрам, когда распадался, крошился сон о радуге, луге и песчаном дне речки, отчетливо видимом сквозь напоенную солнцем воду.

– Позор умрет! Умрет! И среди пустынь останемся я и вы, чтобы начать все сызнова без прикрас! Радуйтесь!

– Радуемся!

– Запоминайте!!

– Запоминаем!

– Кто первый скажет: люблю, тот – враг господень! Кто первый скажет: возьми, тот – враг господень! Кто первый скажет: живи, тот – враг господень! Ибо человек сделан так: любя, алчет любви; давая, алчет, чтобы дали ему; оживляя, алчет властвовать оживленным. Я узнал это и сказал вам. Радуйтесь!

– Радуемся!

– Кто первый скажет: ненавижу, тот – враг господень! Кто первый скажет: дай, тот – враг господень! Кто первый скажет: умри, тот – враг господень! Ибо человек сделан так: ненавидит, когда хотел любить, но не преуспел; берет, когда хотел дать, но не было, что дать; убивает, когда хотел оживить, но не имел достаточно жизни. Я узнал это и сказал вам. Запоминайте!!

– Запоминаем!

– Ничему не верьте! Ничего нет, все суть одно – друг другу соблазн, боль и потрава. Только – радуйтесь!