Солнце посылало последние лучи на Землю, отчего тени от деревьев стали длинные, а цикламены, растущие между камней, засветились, словно красные огоньки. Потоки странников почти иссякли. Некоторые из них разбивали шатры прямо у подножия горы. А по вьющейся наверх из оврага едва заметной тропке поднимался человек. Он старался идти быстро, но ему приходилось частенько останавливаться, чтобы восстановить дыхание. Лет ему было немало, и он явно не привык к таким путешествиям. По его сгорбленной фигуре можно было бы предположить, что он, скорее, проводит дни за чтением книг, чем ходит по горам. Наконец, он подошел на расстояние камня от дерева, у которого расположился Учитель. Тут же поднялся один из учеников, наверное, самый высокий и самый крепкий, и преградил дорогу неизвестному. Тот, однако, на ходу приветственно махнул ему рукой и, сказав что-то вроде «мир тебе, добрый человек», подошел к сидевшему с закрытыми глазами Учителю.

– О чем задумался, философ? – не сдержал улыбку подошедший.

– Приветствую тебя, достопочтимый Никодим! Я рад видеть тебя снова! – Он улыбнулся в ответ и легко поднялся на ноги.

Гость с белым тюрбаном на голове то ли поклонился, то ли так энергично кивнул головой, что висевшая на лбу на кожаных ремешках филактерия весело подпрыгнула.

– Ты спрашиваешь, о чем я думал? О бедном Иоанне… вернее, о его словах…

– Ты говоришь про сына Захарии? – уточнил Никодим.

– Я говорю о Крестителе нашем. Знаешь, среди прочего он как-то сказал: «Смерть у человека такая же, как его жизнь». Об этом я и размышляю…

– Все познается в сравнении, – негромко сказал Никодим и отвел глаза. – Может быть так, что отсечение головы – это не самая тяжелая смерть. Есть и похуже… Собственно, это и привело меня к тебе…

Окружавшие их ученики деликатно отвернулись, чтобы не слышать разговора, даже продолжали беседовать между собой, но то и дело словно случайно поворачивались в их сторону, когда легкий ветерок доносил обрывки фраз.

– Знаешь, Никодим, я размышляю над одним вопросом, – словно не слыша собеседника, говорил Учитель. – Я часто изгоняю бесов из людей. То есть освобождаю их от зла. Как ты думаешь, становятся ли они при этом добрыми? Или просто очистить человека от зла недостаточно? Нужно заполнить его добром, не так ли?

– Я думаю, – ответил Никодим, тяжело вздохнув, – что ты не хочешь слышать меня.

– Ну что ты? – искренне протянул к нему руки его собеседник. – Я готов услышать тебя, чего бы ты не сказал…

– Тебе грозит опасность, и я, увы, ничем не могу тебе помочь, только убедить, чтобы ты скрылся из Города, и как можно скорее… – быстро заговорил Никодим.

– Мне грозит опасность с тех пор, как я очистился водами Иордана, когда Иоанн крестил меня. В начале ли пути, в конце его, опасность одинакова…

– Ты не понимаешь! – Никодим повысил голос. – Они боятся тебя! Они боятся последствий! Они боятся бунта, который вызовет Мессия! И римлян, против которых восстанут все. Не говоря уже о такой мелочи, как деньги!

И, видя удивленный взгляд, Никодим пояснил:

– Рынок при Храме, откуда ты выгнал торговцев, принадлежит сыновьям первосвященника. Они потеряли доход свой… впрочем, я уже говорил, что это мелочь. А наместник римский? Что может быть страшнее, чем закон об оскорблении величия? Уже донесли, что ты Царь Иудейский, что народ поддержит тебя, что ты освободишь Иудею от ига кесаря…

– Вот и Иуда путает царство на земле и Небесное, – тихо проговорил Он. – Давай присядем? – и Он снова прислонился к старому дереву. – Страх, жестокость, око за око… Ты заметил, Никодим, что все люди чего-то боятся? С рождения до кончины своей. Поэтому и жестоки. А почему так сложно, вместо того, чтобы убивать, – любить. Вместо того, чтобы красть – верить… А тебе страшно, Никодим? – Он посмотрел на стоявшего перед ним человека долгим странным взглядом. – А страшно, потому что уже поздно.

– Нет, – упрямо замотал головой Никодим. – Еще не поздно!

Он хотел рассказать, что еще можно прямо сейчас уйти подальше от Города, спрятаться у верных людей, что он подскажет, куда и к кому нужно отправиться до наступления первой стражи… Но осекся. Слова застряли где-то внутри.

Никодим вдруг увидел перед собой даже не юношу, а скорее ребенка, с синими, как небо над ними, глазами. Доброго, наивного, верящего, что добро должно победить. Что мир, в котором они живут, похож на мир из притчей.

Ему, вдруг постаревшему на много лет, представился зеленый нежный росток среди песков и камней безводной пустыни… И он почувствовал, как глаза его увлажнились от того, что он видел, от того, что должно было случиться, и от того, что сделать он уже ничего не мог. Поздно. Слезы потекли по его лицу, увлажняя седую бороду. Никодим было отвернулся, но не в силах сдержаться, заплакал в голос.

– Что ты, Никодим? Неужели я тебя чем-то обидел? Садись! Хочешь, я угощу тебя вкусными баккуротами…

В надвигающихся сумерках было видно, как из ворот вышли храмовые стражники в высоких тюрбанах и с длинными копьями и направились к западу, где последние солнечные лучи тонули в Змеином пруду.

– Напрасно ты боишься, – продолжил Он, когда старик неловко уселся прямо на землю. – Я собираюсь на Великую битву с фарисеями. Мы все идем на этот бой.

– Я тоже из фарисеев, – покачал головой Никодим. – Ты не понимаешь… Что сила языка может сделать против меча или копья?

– Мы возьмем меч веры! – уже без улыбки возразил ему собеседник. – Посмотри на меня, могу ли я отступить?

И снова Никодим поразился увиденному. Заглянув в глаза, он неожиданно увидал, как они излучали ту нечеловеческую силу, которая могла исцелить, разрушить, создать или поразить, и не одного, а тысячи человек. И не мог ею владеть ни человек, ни пророк, ни маг, а только если сам Бог явился в образе человеческом.

Ученики издали смотрели на Учителя и его гостя. Те продолжали беседу, наблюдая, как ночь накрывает и Храм, и дворцы, и мрачные башни Антониевой крепости.

– …у слепых и вожди слепы… – слышалось ученикам в тишине. – …как рождается зло? …все равны между собой… Слышишь тьму? А я слышу тьму…

– Это река шумит. Кедрон означает темнота…

Летит птица по безоблачному небу. Вдруг камень, запущенный кем-то, сбивает птицу, и она, нелепо взмахнув крыльями, падает на землю. И лежит в крови, на пыльной дороге, последний раз дергает лапкой и погибает. И Мария понимает, что она и есть эта птица. И от этого просыпается…

Сон этот снился ей еще до той страшной казни. Но только сейчас она поняла его смысл. Ее жизнь прервалась, словно полет этой птицы.

Она понимала сон, но не понимала, что означает это – воскрес.

Пришли, увидели, что камень не на своем месте. А в пещере тела не оказалось, и тогда она в голос завыла и стала рвать на себе волосы. Кто похитил Его? И почему все вокруг ликуют – воскрес? Чему радуются?

Он воскресил Лазаря, и тот ходит живой, здоровый. Это понятно…

Еще совсем недавно она тихонько заходила в комнату, где Он спал, смотрела, как Он дышит, как шевелятся губы во сне, наверное, рассказывая притчи, как лицо озаряется детской улыбкой… И подсмотрев, она даже не шла, летела к себе и засыпала счастливая, переполненная светлой радостью, чувством, никогда до этого не испытанным. Но это было словно в прошлой жизни…

Сны мешались с реальностью. Воспоминания – с болью происходящего. Мария бродила неподалеку от пещеры, среди высоких кипарисов, бесцельно и не глядя, куда она идет. Слезы текли, но она не обращала на них внимания.

– Женщина, что ты плачешь? Кого ищешь? – стоял перед ней человек.

– Унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его!

– Мария! – раздался голос Его.

– Раввуни! – она бросилась было к Нему, протянув руки, но замерла: свет необычный исходил от Него, яркий и белый.