Когда двойники разместились за моим столом, я сказал им:

– Вот видите, ваши босы предпочитают вас не замечать, и препоручили вас мне, чтобы я провёл с вами объединительную беседу. А Олег даже сказал, что я могу делать с вами всё, что захочу. Но имея большое уважение к вам, я, конечно же, его слова принял за шутку. И более того, я хотел бы с вами подружиться.

– Спасибо, – сказал двойник Олега, – мой хозяин не сдержан на язык, и часто говорит весьма легкомысленно о серьёзных вещах. Мы тоже любим шутки и умеем шутить, но к своим оригиналам относим уважительно, хотя они часто ведут себя как дети. Мы, в общем-то, и сами как дети, только вот не известно кто из нас кого породил: они – нас, или мы – их.

Двойники дружно рассеялись, почти так же, как и мои друзья. Во всяком случае я не нашёл, меж ними пока никакого отличия. Мне даже показалось, что друзья вновь вернулись и расселись на свои места.

Двойник Сергея сказал мне:

– С нами встретились брат Александр и брат Юрий, и сказали, что вы хотели познакомиться с нами, встретившись на квартире Юрия, а потом сказали, что вы запланировали встречу с нашими оригиналами, и хотели на этой встречи рассказать им о нас, а также нас всех перезнакомить. Но мы-то знаем друг друга очень давно, только вот жаль, наши хозяева о нас ничего не знают. Поэтому на эту встречу мы пришли с большим интересом и с удовольствием выслушали ваши объяснение о картине мира и наличии в нём нас. Только вот жаль, что наши оригиналы не поверили ни одному вашему слову.

Я заметил, что друг друга они звали братьями, и успокоил его:

– Подождите! Москва не сразу строилась. Постепенно я постараюсь убедить их в вашем существовании, а потом, когда они созреют, представлю вас им.

– Хорошо было бы, – сказал брат Андрей, – а то мы столько для них делаем всего полезного, а они нас полностью игнорируют.

Брат Сергей добавил к его словам:

– Если бы они держались за нас крепкой хваткой, но, наверняка, добились бы в жизни больших успехов и реализовали бы себя по максимуму.

Мы разговорились, и я заметил, что хозяева и их ангелы-хранители были похожими друг на друга по характеру, привычкам и наклонностям. Общаясь с ними, я наблюдал за их речью, поведением и проявлением эмоций.

Я заметил, что брат Сергей и сам Сергей хоть и были похожи друг на друг своими особенностями, но ангел-хранитель был намного сильнее своего подопечного во всём и имел на него большое влияние. Поэтому под его воздействием сам Сергей, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, которое ещё называют «эго», изменялся вместе со своими мыслями по пути устойчивости. Он видел смысл и радость в жизни только в учении, в неустанном усилии самосовершенствования, в выправлении себя. Но, вместе с этим, он, почему-то, думал, что имеет право совершенствовать и своё окружение, хотя его окружение, возможно, желало совершенствоваться по своему собственному пути развития. На что ему ни раз указывал его ангел-хранитель. Получалось, как считал брат Сергей, что его хозяин пытается навязать своё виденье движения вперёд самой природе. И хотя он был вовлечён в нескончаемый процесс учения и самовоспитания, раскрывая все свои способности, всё же его мысли и усилия развития носили всегда его личностный характер, так как он не учитывал того, что мир разнообразен, и каждая единичность развивается по своей воле.

Конечно же, и сам Сергей прилагал для самоусовершенствования много стараний. Он мне всегда казался скромным трезвенником и очень практичным, и его взор всегда был обращён к внутренней, самодостаточной, не нуждающейся в наградах работе духа. Он был проникнут верой в добрую волю человека, в единение разума и жизни, и в творчество культурного начала в человеке, которое в основе, как я полагал, как раз и являлась жизнью, пронизанной сознанием и сознательно проживаемой. Сергей верил в начальную осмысленность жизни, потому что он более всего чурался крикливых фраз и вызывающих поступков. Он не стремился блеснуть ни остроумием, ни глубиной умозрения. Он считал себя мудрецом и великим учителем, поэтому думал, что имеет право соединять неразделимо своё собственное учение и жизнь, чтобы мерой величия человека считать не его ум, не талант и даже не заслуги, а вечно живую в его жизни способность снова и снова возвращаться в мир с каждым мгновением сознательного и одухотворённого существования – единственного, делающего человека человеком.

Брат Сергей говорил мне:

– Всех нас, ангелов-хранителе и наших подопечных, ведёт по жизни музыка. Только небесные звуки помогают нам всегда интуитивно находить нужные решения, расслабляют нас или наполняют особым импульсом. Для ангела-хранителя музыка даже важнее мыслей, по сравнению с человеком, потому что именно музыка спускается на нас с небес. Это она порождает все мысли.

– Кто же вам нравится из всех великих композиторов? – спросил я его.

– Мне нравится барочная музыка, – признался он, – но из всех композиторов больше все мне приятны Бах, Глюк, Гендель и Гайдн, а Сергею нравится Гретри.

– А вам кто нравится? – спросил я Олега.

И он ответил мне:

– Я обожаю Луиджи Росси и его оперу «Орфей».

Я удивился, услышав о его предпочтении, эта опера была мало известной и исполнялась крайне редко.

– Это, кажется, первая опера, созданная в мире? – уточнил я.

– Совершенно верно! – воскликнул он. – Это – начало истинной музыки и возвышенной духовности.

– И Олегу нравится эта опера? – спросил я.

– От неё он без ума, – ответил брат Олег, – он готов её слушать в любое время дня и ночи.

Я подумал, что так случайно можно обнаружить скрытую сторону человека, которую он старается не афишировать. И ещё я подумал, что истинного Олега я знаю мало. Конечно, склад мышления у Олега был несколько другой, чем у Сергея и, как мне казалось, больше соответствовал миросозерцанию древних мудрецов, у которых органическое единство чувства и мысли всегда рождались при помощи образного размышления, а умозрительные выводы пробуждали фантазию. Олег был всегда спокоен и самоуверен, и я думал, что его творческий потенциал с его непритязательно-возвышенными суждениями проистекал из его чистого душевного покоя и вне-субъективного сознания, которое замыкается в себе, но чутко внемлет бытию, ищет живой и интимной связи с миром. Иногда мне казалось, что Олег как бы впадает в состояние «само-помрачающегося» разума, который сознаёт свою несводимость к данным опытам или умозрения. Он имел разум, удовлетворяющий себя в акте самоопределения, и потому повинующийся властному требованию никогда не повторяться, всегда быть открытым новому. Поэтому я удивился, услышав, что Олег увлекается самой старинной оперой из репертуара Европы. Он вдруг представал передо мной как бы в новом свете, как бы видоизменяя свой образ. И в этом я видел его постоянно изменяющуюся сущность, которая следовала своим собственным путям трансформации посредством своей обострённой интуиции.

Я сидел с двойниками моих друзей и тихо радовался возможности проникнуть в их души. Такая возможность не всегда предоставляется человеку – узнать своих друзей так же хорошо, как знаешь самого себя.

Больше всего мне хотелось расспросить брата Андрея о его хозяине, потому что мне казалось, что из всех друзей ближе по духу после Юрия является он. Мне даже казалось, что мы с ним чем-то похожи.

Андрей так же, как и я, считал, что истина находится вне всяких противопоставлений, в том числе вне оппозиции истинного и ложного. Это давало ему возможность также, как и мне, мгновенного и внезапного прозрения, и истина открывалась нам без всякого подготовительного периода, неожиданно и вся целиком, Он и раньше говорил мне, что можно говорить об истине и не знать её, но можно знать её и не говорить о ней. И это считал он врождённым прозрением, полагая, что всякие словопрения о правде бесплодны. Его даже мне иногда было трудно понять, так как он говорил быстро и как бы несвязно, потому что его мыслительный процесс опережал процесс его говорения. Такое же иногда случалось и со мной, когда мысль убегала вперёд, а слова отставали. Поэтому у него, также, как и у меня, речи иногда казались безумными, полными парадоксов и шокировали откровенной бессмыслицей. И даже мне, чтобы его понять, приходилось напрягать мой ум, чтобы поспевать за его невербальными мыслями. Цель и назначение этого напряжения, как я полагал, было не понимать сообщаемые вещи или суть чего-то, а выявлять границы мысли нашим пониманием. Необходимо было самому изменяться и подстраиваться под него, чтобы понять его. Ведь границы невозможно было преодолеть, не изменив своего способа существования. Его мышление можно было бы назвать ещё некой первозданной субстанцией, которая пробивалась изнутри его, пытаясь выбиться из абсолютной неопределённости его бытия, чтобы расширить безграничное поле его опыта в своей сопричастности с мирозданием. Поэтому слова только мешали ему постичь истину, так как они были всего лишь стихией чистой игры, где неопределённость человеческого существования испытывается непосредственностью бытия «мира в целом». Это была уже не игра, а нечто похожее на сражение, где каждое мгновение решается вопрос жизни и смерти, где нет выбора между бытием и небытием, где, в сущности, ничего не разыгрывается и никто не играет, где творится то, что и должно твориться. Это было как нахождение подлинного истока жизни и существования, как вхождение в истинное творчество.