– Простите, господин. – Я попыталась вспомнить начало королевской родословной, но из головы не выходило дедушкино письмо, спрятанное в кармане. Почему он не писал так долго?

– Ты понимаешь, что Наука требует больше усердия, чем другие страсти? – спросил Картье, когда мое молчание затянулось.

Встретившись с ним взглядом, я гадала, хотел ли он намекнуть, что я бездарна? Иногда по утрам я и сама так думала.

В первый год в Магналии я изучала Живопись. У меня не оказалось художественных способностей. В следующем году я занялась Музыкой. Пела я кошмарно. Стоило мне взять инструмент в руки, как он начинал выть, словно мартовский кот. Третий год я посвятила Драматургии, но вскоре выяснила, что ничего не могу поделать со страхом перед сценой. Четвертый год был отдан Интриге и оказался столь ужасным, что мне не хотелось даже вспоминать о нем. Так в четырнадцать лет я пришла к господину Картье и попросила его сделать меня своей избранной, дабы я стала госпожой Науки – за оставшиеся три года в Доме Магналии.

Я знала и подозревала, что для учивших меня ариалов это тоже не было секретом: семь лет назад меня приняли из-за сказанного моим дедушкой. Я оказалась здесь не потому, что заслужила это, не из-за восхитительного таланта и выдающихся способностей – не как другие пять избранных, которых я любила словно родных сестер. Но, несмотря на это знание, мне еще сильней хотелось доказать: страсть – это не природный дар, не наследство, как думали некоторые. Любой человек мог развить ее, аристократ или простолюдин, даже без врожденных способностей.

– Возможно, стоит вернуться к нашему первому уроку, – вздохнул Картье, возвращая меня к реальности. – Что такое страсть, Бриенна?

Катехизис страсти. Он зазвучал у меня в голове, один из первых отрывков, что я выучила, – строчки, которые все избранные знали наизусть.

Он не жалел меня, напоминая об этом теперь, за восемь дней до летнего солнцестояния, и все же я смутилась. Собравшись с духом, я посмотрела ему в глаза и прочла в них больше чем просто вопрос.

«Чего ты хочешь, Бриенна? – говорил его взгляд. – Зачем тебе страсть?»

Я ответила ему, как нас учили, решив, что так будет безопасней.

– Страсть обретается в пяти сердцах, – начала я. – Она проявляется в живописи, музыке, драматургии, интриге, науке. Суть страсти – одержимость. Страсть – это пыл и боль, мучительное стремление к совершенству. Страсть охватывает мужчину или женщину, и они становятся ее воплощением. Это союз таланта и плоти, знак преданности, самоотверженности и подвига.

Я не могла сказать, разочаровал ли Картье мой заученный ответ. Его лицо всегда оставалось бесстрастным. Я ни разу не видела, чтобы он улыбался, и никогда не слышала его смеха. Иногда мне приходило в голову, что он немного старше меня, а потом я напоминала себе: моя душа юна, а его – нет. Он был гораздо образованнее и опытнее и, похоже, повзрослел слишком рано. Несмотря на молодость, Картье знал очень много.

– Ты выбрала меня в последнюю очередь, Бриенна, – наконец проронил он, не обратив внимания на катехизис. – Пришла ко мне три года назад и попросила подготовить тебя к семнадцатому летнему солнцестоянию. У меня не было семи лет, чтобы сделать из тебя госпожу Науки, – только три.

Я едва могла выносить его напоминания. Мне на ум тут же пришла Цири, другая избранная Картье. Она впитывала знания как губка, но и училась семь лет. Конечно, я казалась себе невеждой по сравнению с ней.

– Простите, что я не Цири, – процедила я, не сумев скрыть сарказм.

– Цири приступила к занятиям, когда ей было десять, – мягко напомнил Картье, склонившись над лежавшей на столе книгой. Взяв ее в руки, он пробежался по нескольким страницам с загнутыми уголками – Картье ненавидел эту привычку, – и я увидела, как он стал бережно расправлять старый пергамент.

– Вы жалеете о моем выборе, господин? – В действительности мне хотелось спросить: «Почему вы не отказались, когда я попросила вас стать моим наставником три года назад? Если трех лет недостаточно, чтобы я стала госпожой Науки, почему вы не сказали мне «нет»?» Возможно, Картье прочел эти вопросы в моих глазах. Взглянув на меня, он медленно отвел взгляд и вернулся к книгам.

– Я почти ни о чем не жалею, Бриенна, – откликнулся мой наставник.

– Что будет, если я не обрету покровителя на солнцестоянии? – спросила я, хотя и так знала, что случалось с юношами и девушками, которым не удавалось доказать свою страсть. Многие из них, сломленные и безумные, как бы застревали меж двух миров, равно презираемые бывшими соучениками и простым народом. Того, кто посвятил разум и годы жизни страсти и не обрел ее, называли бездарем. Более не избранный, не овладевший мастерством, он возвращался к обычной жизни.

В ожидании его ответа я подумала о простой метафоре, которую госпожа Солен привела в мой первый год, год изучения живописи, когда осознала, что у меня нет художественных способностей. Страсть раскрывалась постепенно. Сначала избранные были подобны гусеницам. В это время они поглощали знания, так много, как только могли, пытаясь овладеть страстью. Этот период мог продлиться пару лет, если речь шла об одаренном ученике, и растянуться на все десять, если избранный оказывался тугодумом. В Доме Магналии учеба занимала семь лет – условия были строже, чем в других валенийских Домах страсти, предлагавших восьми- или девятилетнюю программу. Затем наступало время экзамена – избранные, доказавшие свое мастерство, получали плащ и титул. За ним следовал период покровительства, подобный кокону, в котором страсть зрела и развивалась, пока не приходило время последней стадии, и ее госпожа, словно прекрасная бабочка, являла себя миру.

Так что я думала о насекомых, когда Картье заговорил:

– Полагаю, ты будешь первой в своем роде, маленькая избранная.

Мне не понравился его ответ, и я вжалась в кресло, парчовая обивка которого пахла старыми книгами и одиночеством.

– Если думаешь, что не справишься, скорее всего, так и случится, – продолжал он. Его сверкающие голубые глаза встретились с моими, карими. В воздухе между нами, как маленькие смерчи, плясали пылинки. – Согласна?

– Конечно, господин.

– Твои глаза никогда не обманут меня, Бриенна. Научись лгать, не меняясь в лице.

– Я поразмыслю над вашим советом.

Он склонил голову к плечу, не отводя от меня взгляда.

– Не хочешь сказать, о чем на самом деле думаешь?

– О солнцестоянии, – ответила я чуть быстрее, чем следовало. Это была не вся правда, но я и представить не могла, что заговорю с Картье о письме дедушки. Он мог потребовать, чтобы я прочла его вслух.

– Увы, этот урок пропал зря, – заметил он, поднимаясь на ноги.

Меня разочаровало, что Картье прерывал наше занятие. Сейчас мне нужно было все время, которое он мог на меня потратить. Несмотря на это, я испытала облегчение. Теперь ничто не отвлекало меня от письма дедушки, лежавшего в моем кармане, как раскаленный уголек.

– Посвяти остаток вечера самостоятельным занятиям, – предложил он, указывая на книги на столе, и добавил: – Возьми их, если хочешь.

– Да, благодарю вас, господин Картье. – Я встала и сделала реверанс. Не глядя на него, взяла книги и, вне себя от беспокойства, покинула библиотеку.

Я направилась в сад – под сень изгороди, чтобы Картье не увидел меня из окна. Небо было хмурым и серым, надвигалась гроза, так что я села на первую попавшуюся скамейку и отложила книги в сторону.

Вытащив дедушкино письмо, я помедлила, держа его в руках. Мое имя, выведенное его неровным почерком, казалось кляксой на пергаменте. Я сломала красную восковую печать и дрожащими пальцами развернула письмо.

7 июня 1566 года.

Дражайшая Бриенна,

прости, что так долго не отвечал. К несчастью, боль в руках только ухудшилась. Лекарь посоветовал мне меньше писать или нанять секретаря. Должен сказать, я очень горжусь тобой, и твоя мать, моя милая Розали, тоже гордилась бы, знай она, что через несколько дней ты станешь госпожой страсти. Пожалуйста, напиши мне после солнцестояния и расскажи о покровителе, которого обретешь.